XVII. "El día H"

XVII. “ДЕНЬ Ч”

И настал день. Это был тот самый день, которого ждали врачи, страстно желала моя семья и который, как я считал, должен был непременно придти. Когда его так ждешь, так часто представляешь, что он уже наступил, желаешь с такой силой, что, когда он приходит в действительности, это вводит в ступор и кажется совершенно невероятным. И становится страшно. Мой дом давно превратился в зал ожидания “дня Ч”. Моя больничная палата превратилась в некую промежуточную точку перед тем, как попасть туда, откуда был бы прямой путь на операцию. Посещения друзей, вечеринки, сообщения, дни и ночи, сменявшие друг друга, - во всем этом не было ничего, кроме постоянного ожидания случая, способного подарить мне печень, которая бы подошла мне по характеристикам и не подошла бы другим пациентам, ожидавшим того же самого, находясь в списке впереди меня.

Возвращение домой 31 мая, чтобы отметить вместе с семьей и многими моими друзьями мой день рождения с опозданием на 26 дней.

В те дни, когда я был более оптимистично настроен, думал, что это будет не так уж и сложно. В дни, когда я себя не чувствовал столь уверенно, вспоминал, что, когда были исследованы члены моей семьи, с которыми, по вполне логичным соображениям, должно было бы быть больше физиологического сходства, единственная, кто мог бы дать мне печеночную долю, была моя дочь. Если так обстоит дело в собственной семье, то разве не гораздо  труднее найти среди чужих?

И наступил день, когда, в конце концов, кто-то, необыкновенно великодушный, вручил мне сумку с парашютом, давая возможность прыгнуть. Но было ясно и то, что никто не гарантировал, что парашют раскроется и я достигну земли целым и невредимым.

Открываю торжества в Линаресе 27 августа. Это праздник моего края. Далаю это с балкона муниципалитета.

1 апреля днем, в половине четвертого, раздался звонок: звонок координатора по трансплантациям Больницы “12 de Octubre”.  Я спал, стараясь немного отдохнуть, поскольку прошедшей ночью, как и любой другой, я не сомкнул глаз. Он велел Наталии меня разбудить, сказав, что не надо даже одеваться, достаточно лишь что-нибудь набросить сверху, и немедленно, не теряя ни секунды, выезжать в больницу.

Я вышел из комнаты. В этот момент Наталия подошла и сказала: “Мы едем в больницу”. По выражению ее лица я сразу догадался, что этот, столь долгожданный день, желаемый и одновременно пугающий, наступил. Я ей ответил – с внешним спокойствием, которого, конечно же, не было – что очень хорошо и что поедем чуть позже. Испуганный, я отступил назад и заперся в ванной. Я мотался туда-сюда, натыкаясь на стены. Удары были тихие, чтобы никто не слышал. И плакал, плакал. Я посмотрел на себя в зеркало, взглянул в свои глаза и, почувствовав жалость к самому себе, заговорил прерывающимся голосом, что “все получится очень хорошо, вот увидишь… Все выйдет хорошо, продержись еще немного, чуть больше продержись”. Я смотрел себе в глаза, глухо стуча кулаком по зеркалу и продолжая плакать наедине с самим собой.

Я умыл лицо холодной водой, чтобы остановиться, и немного успокоился. Вышел из ванной. Наталия заговорила со мной… И я позволил собой  управлять, как машиной.

Мы ведь не только тогда думаем, когда считаем, что действительно думаем или целенаправленно размышляем над каким-нибудь делом. Мы думаем беспрестанно, даже когда спим или заняты обыденными делами. Вот едешь в машине и, пока ее ведешь или тебя везут, не замечаешь, что размышляешь над тем, что тот человек слишком стар, чтобы пересекать улицу, пренебрегая пешеходным переходом, что витрина этого магазина мало освещена, что угловая часть фасада здания безобразна, что у той дамы туфли фисташкового цвета и, кажется, что они светятся, что ветровое стекло грязное… Многие десятки мыслей роятся в голове, не отвлекая от управления машиной.

Это не имеет значения, если касается несущественных вопросов, которые нас не трогают – не трогает же нас цвет туфель других людей или свет, который предпочел какой-нибудь коммерсант для своей витрины, так же, как и огромное множество иных вопросов, над которыми мы размышляем. Но как не размышлять над тем, что значит не больше не меньше как орел или решка для возможности дальнейшего существования?

И вот потому, что  мозг был вынужден постоянно обрабатывать информацию и всякие страхи сходу, я старался избегать этой темы, отодвинув ее от себя. Мы должны ехать в связи с трансплантацией? Хорошо, хорошо, но спешить-то не стоит. Уже едем, сегодня днем, завтра… Инстинкт самосохранения срабатывал, как только было возможно, и подталкивал оттянуть “кастинг”, в котором только один мог получить все.

Наталия, мои сыновья, Тони и Альваро (все обедали в доме) отреагировали немедленно, и, когда я только собирался обдумывать, мы уже направлялись в больницу.

В течение всего пути целых двадцать минут я не проронил ни единого слова.

Существуют моменты, которые вспоминаются гораздо чаще, чем какие-либо другие. Некоторые мгновения запечатлеваются в памяти необыкновенно сильно, в то время как другие, казавшиеся очень яркими, с течением времени теряют свой блеск.

Во время открытия, в сопровождении Наталии и моего друга, мэра Линареса, Хуана Фернандеса.

Каждая секунда во время поездки из дома в больницу должна была быть для меня безмерно напряженной. Мне представлялся солдат, которого усадили в грузовик и везут в окопы, чтобы отправить в бой. Во мне кипела некая смесь из щемящего чувства и страха, тогда как смелость - это преодоление самого страха, когда он уже не ощущается – жуткое утверждение, если вдуматься. Конечно же, воспоминания жизни  нахлынут, пока грузовик громыхает, а вдоль дороги видишь разбитые танки, черные выбоины от бомбежек, разрушенные сельские дома и серьезные лица твоих товарищей, которые размышляют о том же самом, что и ты. У меня не было товарищей, которые ехали, чтобы вступить в бой. Меня сопровождали члены моей семьи, и я не мог видеть окрестности через запотевшие стекла машины. Но я знал, что снаружи не было разбитых танков, не было взорванных домов. Моими танками были сообщения об отказах, о неудачных операциях и сомнения, которые возникали постоянно. Но одновременно ощущалась и огромная радость освобождения. Даже в самые тяжелые моменты  я не терял веры. Это не самоуверенность: это реальность. Я плакал, страдал, спрашивал себя, как и все больные в мире -  почему я?, но никогда не терял уверенности, что придет день, когда мои ужасные ночи и не слишком блестящие дни закончатся и начнется новый жизненный этап.

Конечно же, события, предшествующие главному, протекают много дольше, чем  показывают в кинофильмах. Нужно выполнить формальности, и, если речь идет не об операции аппендицита или удалении зуба,  необходимо сделать анализы, провести кардиологические исследования и, в конце концов, просто убедиться, что больной вынесет долгую и сложную операцию.

Эти предварительные мероприятия очень помогают колеблющимся, но, вместе с тем, не позволяют остановиться: “вытяните руку”, “сожмите кулак”, “спуститесь вниз”, “примите это”, “пройдите сюда”.

Я домашний человек. В течение большей части моей жизни я испытывал отвращение к больницам. Мне не нравилось в них. Если кто-то из моих друзей там оказывался, я предпочитал подождать, когда он выпишется, чтобы навестить его дома. На молодежном сленге это означает, что они меня напрягают. Белый цвет, запах, приходы и уходы медицинского персонала, интерьер помещения. Находиться в больнице - все равно, что в здании большого аэропорта. Это может быть аэропорт Америки или Азии или Европы, но во внутреннем обустройстве с его табло и стойками – во всем присутствует атмосфера, столь знакомая, сколь и безликая. Интерьеры больших клиник тоже схожи между собой, и униформа персонала мало отличается. Спустя время можно сказать, что оказаться в больнице – не очень уж большое везение. Я беседовал с людьми, которые прошли через это или сейчас находятся в таком положении.

Возможно, в глубине души то отвращение, которое мы испытываем к самой болезни, к ее наличию связано с тем, что она словно постоянно напоминает, насколько хрупкая вещь – наше здоровье.

Со мной такого теперь нет. Сейчас, когда я отправляюсь на осмотр и вхожу в больницу, я чувствую себя умиротворенно. Если раньше я испытывал неприятие, то теперь я ощущаю, что нахожусь там, где меня защитят и ничто плохое со мной произойти не может.

Вероятно, этот переворот, это кардинальное изменение произошло точно в день “Ч”.

Но давайте вернемся  к тем моментам, которые остались в памяти, поскольку я начинаю немного теряться. Несколькими строчками выше я писал, что существуют моменты, которые врезаются в память более сильно, чем остальные. Такое есть у всех. День свадьбы, например, - один из наиболее значимых, когда человек очень пристально наблюдает за всем, что происходит,  тем более, что он является одним из главных действующих лиц. И спустя годы очень занимательным оказывается то, что в памяти запечатлелись совершенно несущественные по-детски детали, лишенные какой-либо важности, и одновременно весьма расплывчато вспоминается многое другое, что, казалось, составляет суть дела.

Открывая ярмарку, в сопровождении Наталии, Хуана Фернандеса и моего сына Мануэля.

Я отчетливо помню, что, пока мне объясняли, что со мной собираются делать, - я полагаю, что причиной этого было не мое любопытство, а стремление меня успокоить, заставив представить операцию рядовой процедурой, словно хотели меня убедить, что это простое извлечение некого предмета и замена его другим самым обычным способом, - я в этот момент спрашивал у своей секретарши, звонила ли она Майклу Грейду справиться  на счет прав на “Promises, promises”. В то самое время, когда со мной говорили, у меня в голове пронеслась вся моя жизнь. Я видел себя ребенком. Я видел себя на сцене. Я видел свою свадьбу. Я видел своих детей, одного за другим. И, прежде всего, я видел свою мать, которая мне улыбалась, в разные момента моего отрочества.

И внезапно я слышу, как я спрашиваю свою секретаршу…

Но я не был сумасшедшим. Я могу показаться экстравагантным, да так оно и есть, но  все же я просто хотел утвердиться, что все окончится хорошо. Один из способов спрятаться от действительности – это продолжать игру, подкрепляя ее всем своим поведением, что мы, и правда, улаживаем формальности, и, если уладим, все пойдет дальше свои чередом, и я буду решать вопросы с секретаршей о правах на то или иное, ставить мюзикл или записывать диск и… Но я осознавал, что положение было очень серьезным. Это же не автомобиль, который сломался и из которого вынимаешь аккумулятор, чтобы установить новый, зная, что потом сразу его заведешь.

Лежа в постели, я исподволь наблюдал за своими близкими, одним за другим, за всеми. А они смотрели на меня с тем самым особенным выражением лица - слегка улыбающиеся, напряженные, беспомощные. Я протягивал руки, мы касались, не говоря ничего. И только иногда:  “Вот увидишь, все будет хорошо”, и пожимали мне руки, а у меня не было даже слез, чтобы разрядиться. “Не оставляйте меня одного.” Я был истощен, напуган и парализован своими чувствами и мечтал, чтобы все закончилось. Пусть все закончится! Ради Бога!

“Ты звонила Майклу Грейду?”

И если я задавал эти несвоевременные вопросы, то это происходило, потому что отчетливо сознавал, что на первом этапе, несмотря на все трудности, ему сопутствующие, больших проблем у меня не было. Извлечь мою больную печень и пересадить новую было той процедурой, которую очень хорошо умели проводить те, кто стоял во главе процесса. Но всегда существовал один таинственный  фактор, который во многом находится за пределами  медицинских знаний, - это отторжение. Иногда тело, твое собственное, не получает улучшений после изменений, в нем произведенных, поскольку они могут быть весьма значительными или нарушается согласованность работы всего организма. Это как изящные часы, которые стали плохо работать, и в них заменяют сильно изношенную деталь. И они вновь начинают работать также точно, как и раньше; но может случиться  и иначе, когда все разлаживается и весь механизм приходит в негодность. Что же все-таки будет, когда, отключив на время, меня вновь запустят с новым органом?

На празднике в тот же самый день вместе с Хакобо и Мануэлем, моим секретарем Алисией Мак-Карти, в окружении соотечетсвенников.

И пока у меня внутри возникали эти вопросы, внешне я казался беззаботным актером, занятым подготовкой новых проектов, и в том туннеле, где видишь снизу потолок и лица тех, кто сопровождает, прежде всего, их подбородки, в глубине я заметил доктора Энрике Морено. Санитары толкали каталку, моя семья меня сопровождала, а где-то сзади находился Энрике. И то, что я его видел, вселило в меня уверенность.

В этот момент я был одним из многих тысяч людей, которые входят в совершенно волшебный мир, раскрепощающий, страстный и волнующий. Так и я погружаюсь в  атмосферу, к которой не был приучен, поскольку никогда не существовал в ней раньше. Все приобретает загадочный ореол и какой-то кисло-сладкий привкус. С одной стороны, это огромное потрясение, которое и привело к тому, что скоро воспоследует, с другой же стороны, безмерное спокойствие, которое внезапно ощущаешь, полная расслабленность, удивительная расслабленность от того, что отдался в руки команде людей, которые, ты знаешь, безмерно тебя любят и защищают с того самого момента, когда каталка въезжает в спасительные двери операционной, дарующей жизнь. Ты чувствуешь руки, когда они касаются тебя, слышишь благородные голоса медицинских сестер и врачей-специалистов, которые проведут тебя в новый мир, к новой жизни, и их умилительные слова, которые никогда не слышал раньше.

Я смотрел на них, на одного за другим. Они мне улыбались. Никогда ранее я не испытывал подобного чувства. Все было какое-то особенное. Никогда я себя так не  ощущал, не ощущал столь защищенным в этом непередаваемом спокойствии.

Я отдал себя полностью в их руки.

Транквилизаторы, под воздействием которых я находился, возымели действие, потому что больше я не помню ничего.