VII. No está en mi guión
VII. ЭТО НЕ В МОИХ ПЛАНАХ
Первый раз, когда со мной заговорили о возможности пересадки, я категорически отказался. Это не входило в мои планы. Это не было тем, что я выстраивал намеренно, и я не хотел идти по пути, который представлялся мне совершенно неестественным. Мы никогда не знаем, что нам суждено, и я также не был готов к такому повороту. Возможно, я вполне мог бы противостоять раку, какой-нибудь опухоли, если бы мне сказали, что проживу не больше шести месяцев. Не знаю. Мы мало, что знаем. По сути, мы шествуем по жизни, сталкиваясь с разными ситуациями, к которым нас никто никогда не готовил, нам даже не преподали самых азов. Однажды влюбляешься, и никто не объясняет, что это такое, потом становишься мужем женщины, которую любишь, а ведь до этого никогда не был женат. Не зная, как, а если и знаешь, то испытываешь это впервые, становишься отцом очень маленького и очень хрупкого существа, а ведь перед этим не проходил курса ни в какой академии.
Снято телеобъективом через забор моего дома. Одна из бесед с моим дорогим другом Педро Руисом о возможности трансплантации.
Предложение о замене печени звучало, на мой взгляд, так безрассудно, что я замкнулся в отказе, укрепившись в своей позиции, как если бы мне предлагали не спасительную возможность, а обрекали на верную смерть. Так, хорошо. Я дошел до этой черты. Если даже не дотяну до шестидесяти, ну, что ж поделаешь. Я стал обдумывать самое важное в своей жизни: положение дел в своей семье и профессиональной карьере. И тем и другим я мог гордиться. Я не мог жаловаться на то, что мне даровали: любовь такой женщины как Наталья и моих детей, признание во многих странах, поклонение публики, не уменьшающееся уже много лет. Ну, ладно. Все поезда когда-нибудь прибывают в пункт назначения; похоже, и мой скоро окажется там.
Я никого не хочу обманывать. Так спокойно я рассуждаю сейчас, тогда же спокойствия во мне не было. Я прекрасно держался перед семьей, был собранным и твердым, но плакал в ванной комнате перед зеркалом. Это меня несколько успокаивало, потому что, видя себя, не чувствовал так отчаянно одиночества в этой тоскливой пустоте. Я не был одинок. Тот, другой, по другую сторону зеркала был я сам. Я плакал, потому что мне казалось ужасно несправедливой эта весть, что настало время самолету моей жизни приземлиться в последнем аэропорту.
Но сколько бы не доказывали и не убеждали меня, я упрямо утверждал, что это не входит в мои планы.
С течением времени, когда настал момент разобраться во всем и рассказать откровенно, мне захотелось найти объяснение такому тупому, неразумному упрямству, и, полагаю, в этом присутствовала своя логика, логика борца и романтика. Я не отрицаю смерть, готов к ней в любой день, пусть досрочно, - впрочем, она всегда приходит рано, когда бы не случилась,- но только крепко стоя на ногах, не покидая сцены. Впрочем, на протяжении моего творческого пути я много раз говорил, что хотел бы умереть на сцене или где-то рядом. Могла случиться авиакатастрофа, или я мог попасть в землетрясение в Мексике, или меня могла свалить одна из смертельных болезней, но обыденных, часто встречающихся. Однако перспектива пройти через пересадку органа выглядела устрашающей, выглядела некой трагикомедией, и я был убежден, что все это не могло закончиться благополучно и я бы умер после отчаянной попытки спасти жизнь таким редким способом. Нет, это было не для меня. Не для того я работал всю жизнь. Это не входило в мои планы.
Я это повторял, отбрасывая любую попытку заставить меня объяснить разумно: “Это не входит в мои планы”.
В каком настроении я был? Сердитый и грустный. Сердитый не на других, а, скорее, на себя самого да на свою извечную удачу, которая всегда было со мной. Я был везунчиком, существовавшим в сияющем и спокойном мире, которым была моя жизнь до сих пор. Я был огорчен. Я был очень огорчен.
Мы проводим Сочельник дома. Самый грустный в моей жизни. Меня уже позвали с небес. Я начал бояться худшего. Все же приближался Новый год, и я попросил у Винсенте разрешения поехать на Канарские острова вместе с Наталией, Мануэлем, Хакобо и Тони, его женой, проводить старый год.
Я чувствовал себя неплохо. Дело заключается в том, что когда я в кругу семьи, это действует на меня очень хорошо. Остались даже фотографии тех дней, по которым и не скажешь, что я находился в плачевном состоянии. Возвращаясь, мы посетили ресторан на открытом воздухе, но уже в самолете я почувствовал себя плохо. Мне надо было в туалет, но я сознательно вернулся в кресло, потому что не мог справиться с состоянием. Но я надеялся, что справлюсь. Как раньше. Немного кортизона, и состояние преодолено. Немного сегурила, и снова как новенький. Откачали из брюшной полости десять-двенадцать литров жидкости, и - вперед! - петь опять. На этот же раз я знал, что так не будет, и то, что со мной происходит, не имеет быстрого и успешного решения.
Одно из возможных осложнений цирроза – это кровотечение в пищеварительных органах, вызванных перенапряжением. Это очень тяжелое состояние, и бывает, люди умирают от таких кровотечений. Итак, я начал год, оказавшись на волоске от смерти на обратном пути с Канарских островов, а далее последовал ужасный период, о котором я расскажу позже и во время которого я повторял: “Это не входит в мои планы”.
После Рождества, однажды вечером, ко мне пришел повидаться Педро Руис. Он приходил часто. Нас связывает многолетняя дружба. Мы познакомились в Барселоне, когда я еще не был женат. Мы жили в одном городе, а потом он переехал ближе, что способствовало еще более частому общению. Я сидел на террасе напротив бассейна в углу, там, где забор был выше и меня не могли сфотографировать. Информация о моей болезни уже распространилась, и у дверей дома постоянно толпились репортеры. Я сидел, укутанный в одеяло, колеблясь в энный раз, и в этот момент появился Педро. Я думаю, он переговорил с Наталией, скорее, даже я уверен, потому что было очевидно: Наталия посвятила его в то, насколько я упрям. Педро очень умен, и он не стал атаковать меня сразу, поскольку в этом случае я бы утвердился еще больше в своем упрямстве. Он начал говорить совсем о других вещах, я не помню, о чем, но он сделал именно так. Солнце садилось, а в сумерках есть что-то от человеческих страданий. Вроде бы, это тот же свет, что и утром. Но после рассвета весь день впереди, тогда как после сумерек наступает ночь. Педро очень умен, и он очень боялся, что любой момент я могу подняться и перейти внутрь дома, где уже невозможно будет поговорить с глазу на глаз. Он попробовал начать очень осторожно, заговорив о необходимости согласиться на пересадку, согласиться, чтобы выздороветь. Я же ответил ему, что это не входит в мои планы. Он высказал свои доводы, а я свои, и при этом никто из нас не отважился посмотреть суровой правде в глаза, как будто бы речь шла о том, ехать ли на поезде или на машине или же отдыхать в одном месте или другом. Я не скажу, что в нашей беседе не было некоторой доли доверительности. Нет. Дело было в том, что я не говорил: “Хочу умереть, чтобы пережить это приключение”. А он не осмеливался мне ответить со свойственной ему ершистостью: “Или ты принимаешь решение или умираешь”. И не потому что мы не доверяли друг другу – мы доверяли, просто момент был очень деликатный.
И в одно мгновение, пытаясь отложить решение, скорее, из-за страха, что поддаюсь убеждению, и моля о передышке, я сказал что-то вроде: “Ну, в следующем году, если все останется также, я сделаю это”. И тогда он со всей откровенностью, к которой его обязывало положение друга (я представляю, как ему было тяжело в душе), сказал: “Дело в том, что у тебя нет этого года”.
Мы как будто играли в покер, и настал момент, когда надо вскрывать карты. Мы – и он и я – знали, что мои не слишком сильны. Это был один из тех ужасных вечеров, которые запоминаются навсегда. Их нельзя забыть, словно высекается в памяти тот тон, которым говорят, и солнце, уходящее за ограду, и вода, темнеющая в бассейне, и ты сам, как зритель, не знающий, уйти ли тихо, как это солнце, или же совершить нечто экстравагантное, чтобы сказать простое прощай.
