XIV. Segundo ataque de desesperación
XIV. ВТОРОЙ ПРИСТУП ОТЧАЯНИЯ.
По мере того, как ухудшалось мое состояние, росло и мое отчаяние. Я так и не знаю, настолько ли точно одно зависело от другого или же это была работа коварных ночных призраков, убеждавших меня, что все старания напрасны.
На кухне моего дома в день моего возвращения из Больницы “12 de Octubre”, 13 дней спустя после проведения трансплантации печени. Фотография моей дочери Алехандры.
Однажды я сказал доктору Морене, что пора остановиться, что пора бросить попытки, которые бесполезны, и попросил, чтобы прекратили поиски, просьбы и споры. Плохо ли было мне, хорошо ли, это были попытки борьбы, но путь избрали неверный. Как и в тот день, когда я разговаривал с Педро Руисом, я снова затянул свою песню, что “это не входит в мои планы”.
Я чувствовал себя так плохо, был так разочарован и одновременно так ослаблен, что начал подозревать, что мне не говорят правду, по крайней мере, всю правду. Я был искренен в своих протестах, считая, что можно потребовать полного признания в сокрытии, если оно все-таки было. Меня пытались успокоить. Полагаю, я бы рассвирепел, если бы у меня оставались силы, чтобы хоть как-то сердиться. Мою невыдержанность выносили с покорным терпением и сочувственным пониманием.
Но суть в том, что до конца я никогда не отчаивался. Если только в какую-нибудь ужасную минуту ночи, но всегда оставалось сомнение, оставалась искра, которая никогда не угасала.
Та последняя ссора, которую я учинил, полагаю, стала такой, потому что последствия, проявившиеся позже, изменили меня в своей основе столь очевидно, что никогда более я такого не устраивал. Мне не требовалось больше впадать в ярость, даже когда для того имелись реальные основания, и те, кто знал об этом, изумлялись, как я не терял выдержки.
Я был изолирован в собственном доме и заточен. Я не мог никуда выйти по причине того, что фотографы с их камерами находились у дверей, выслеживая меня всеми средствами. Это душило меня. Я не имел возможности выйти даже в сад, когда было солнечно, боясь быть застигнутым телеобъективами или сфотографированным из-за забора, что случилось два или три раза, когда я отважился выбраться наружу. Мне выносили кресло на террасу верхнего этажа, выносили в то место, где растет большое дерево, позволявшее укрыться от камер. Но, конечно, я не мог даже двинуться там, не мог просто встать. Все это приводило к тому, что отчаяние с каждым разом только усиливалось.
(А как же право на неприкосновенность частной жизни?)
В те дни мой характер переменился на 180 градусов. Переменился невыносимо. Врачи предупреждали моих близких. Причиной таких сильных изменений была печень. Я бродил по всему дому понурый, опустив голову и опираясь на трость, потому что силы мои с каждым днем убывали. В течение дня меня сопровождал кто-нибудь из близких, ночью за мной следовал кто-нибудь из медицинского персонала.
Я ходил взад и вперед. Спускался и поднимался на два этажа вверх совершенно бесцельно, заходил на кухню, где Карлота (она работает в нашем доме многие годы) мне говорила: “Вам что-нибудь нужно? Чем я могу вам помочь? Что могу сделать для вас?”, а в глазах у бедняжки стояли слезы. Ее сердце разрывалось, когда она видела меня. В те ночи мне виделось сияние сцены, та энергия, с которой я двигался по ней из одного конца в другой, мое веселье и страсть. Или же я спускался в студию и просил Хулио (ее мужа) снять мои цветные афиши оттуда и повесить их в другое место или же наоборот, или передвинуть рояль, или принести лестницу, подняться и, сместив что-нибудь правее, прикрепить иное. У него никогда не было даже и тени недовольства на лице, с огромным терпением он делал все, что только приходило мне в голову.
Я же был невыносим. Дело было в том, что я собой-то не был, и кажется, все это понимали и прощали. Также, как Алисия, моя секретарша. Сколько взрывов, без причины, без смысла. Как терпеливы были все… Я выражаю всем свою безмерную признательность.
Я начал просить, как рекомендовали врачи, о возможности выйти куда-нибудь, в кино, в театр, на простор. Но все боялись этого, потому что за нами следовали фотографы, которые бессменно находились на улице с рассвета до глубокой ночи. А потому у моей жены и детей не появлялось желания, чтобы они донимали меня и снимали в том больном виде, в котором я пребывал в то время. Но все же они осознали, что я просто сойду с ума, сидя безвылазно дома.
Меня вывезли в театр дважды. Один раз, чтобы увидеть Сару Барас, а другой – к моей дорогой Паломе Сан Базилио. Три раза мы ходили в кино, рядом с домом, на первый сеанс, чтобы избежать большого скопления людей. И все равно я был окружен камерами со всех сторон. Для членов моей семьи это было невыносимо. А мне было уже безразлично. Я хотел выходить. Эти выходы давали мне ощущение, что я не так уж плох. Но если бы это было так. С каждым днем мне становилось все хуже. Я постепенно умирал.
Когда я возвращался домой, я проверял свой мобильный телефон. Там всегда были десятки сообщений от моих друзей, которые хотели подбодрить меня или просто развлечь, рассказывая что-нибудь и помогая держаться. И так было 24 часа в сутки, днем и ночью. Я выключал мобильный, чтобы он не тревожил меня. Но какая радость была, когда видел, что несколько десятков сообщений снова пришли.
Мой мобильный телефон всегда молчал, но мобильные Наталии и детей всегда были включены в ожидании ВЫЗОВА из Больницы “12 de Octubre”. Может быть, сегодня, а может быть, завтра… И продолжались ужасные дни. Я постоянно был окружен близкими, которые целый день были дома. Даже те, кто уже не жил с нами, как Алехандра, которая приходила с самого утра. И Альваро, если работа ему позволяла. Хакобо и Тони также всегда, когда у них имелось свободное время, были здесь, на передовой, около моей кровати, или там, где я находился. Субботы, воскресенья…
Это же так важно для больного…
По крайней мере, для меня это было жизненно необходимо.
