Raphael: «Mi droga es el escenario». 1991
РАФАЭЛЬ: «МОЙ НАРКОТИК - ЭТО СЦЕНА» 1991
Сейчас он отмечает тридцатилетие профессиональной деятельности, а говорит, что только начинает. Три десятилетия, в течение которых он напевал оставшиеся в сентиментальной памяти нескольких поколений такие песни, как «Yo soy aquel», «Digan lo que digan», «Cierro mis ojos», «Cuando tu no estas», «Todas las chicas me gustan», «Hablemos del amor»...
Цифры в его артистической бухгалтерии свидетельствуют, что записано больше семидесяти дисков, которые проданы более чем в пятидесяти миллионах экземпляров, и за которые он получил триста с лишним золотых дисков, около пятидесяти платиновых, один урановый… Рафаэль, кавалер Ордена Песнопевцев и командор ордена Изабеллы Католической, снисходительный папаша и признанный труженик. Человек, который безразличен к полемике, и который признает, что он может нравиться или не нравиться, но никто не смеет оспорить, что все, сделанное им, абсолютно индивидуально. Он живет между Соединенными Штатами и Испанией, и с гордостью щеголяет тем, что даже панки приходят посмотреть его выступления.
«СМЕРТЬ НА СЦЕНЕ БЫЛА БЫ НЕСКОЛЬКО ОТТАЛКИВАЮЩЕЙ. ЛУЧШЕ ПОЧУВСТВОВАТЬ СЕБЯ ПЛОХО НА СЦЕНЕ, ЧТОБЫ ТЕБЯ УНЕСЛИ В ГРИМЕРКУ И ТАМ ТЫ ОТДАШЬ КОНЦЫ… КАК МИЛО! Я – АКТЕРСКАЯ КОСТОЧКА»
Текст на фотографии: «Человек, который выходит на сцену, чтобы убедить остальных в том, что он есть то, что он есть, потому что он этим стал, а не потому, что кто-то ему это подарил, должен быть уверен в первую очередь в самом себе, а если нет, пусть он лучше не выступает»
Он худощав. Очень худощав. «У меня были проблемы с щитовидкой, а когда их устранили, - объясняет он, - я вернулся к своему обычному весу»; и он улыбается, потому что Рафаэль много смеется, два раза из трех он разражается заговорщицким хохотом с этой его лукавой гримасой, таким естественным и таким заученным, который подчеркивает его решительное выражение лица озорного мальчишки из приходского хора. Потому что он всегда останется «Niño» - «мальчиком», хотя сейчас снег времени уже посеребрил его виски. В эти дни в театре Кальдерон идет беглый просмотр его тридцати лет в профессии. Целая жизнь.
- Что для тебя является этот спектакль, в котором предполагается чествование тридцати лет в музыке – точка и новый абзац, точка и продолжение?
- Я всегда забочусь о том, чтобы моя работа была точкой с продолжением. А это уж скорее запятая (смеется). Серьезно, я считаю, что пробыть там тридцать лет – это круто. А уж в мои годы – еще круче. Потому что обычно артисты, отмечающие такой юбилей, делают это в более солидном возрасте, чуть ли не когда им пора уходить. Хотя, понятное дело, надо иметь в виду, что я начал совсем ребенком. Меня очень вдохновляет, что я могу отметить тридцать лет в профессии так великолепно, со всей энергией человека, который на самом деле только начинает, потому что я всегда только начинаю.
- Чему еще тебе осталось научиться?
- Ой, многому. Это тот образ мыслей, который мне всегда очень подходил, потому что тот, кто считает, что уже знает все, сделал первый шаг к тому, чтобы не знать ничего.
- Это похоже на смирение духа.
- Я и не смиренный и не перестану быть им. Я смотрю на мир достаточно реалистично.
- По крайней мере, по-сократовски, вроде «я знаю только то, что ничего не знаю».
- (смеется) Более или менее...
- Твой спектакль – это взгляд в прошлое?
- Нет, там достаточно много всего, хотя в нем много воспоминаний, пробуждающих во мне нежность. Иногда у меня от эмоций просто мурашки по коже бегут, и я заставляют зрителей петь хором, потому что прошу их скандировать мне «йе-йе, йе-йе» под песни моего первого этапа, такие как «Todas las chicas me gustan», «Casi, casi», «Alta costura», «Hoy mejor que manana»… под все такие. И они вынуждены очень напрягаться, имитируя прошлое, потому что это североамериканские юноши и девушки, молодые, цветные, и им приходится прилагать усилия, чтобы у них хорошо получилось «дудуа» и «йе-йе», хорошо еще, что это только кусочек минут на тринадцать-четырнадцать. Когда я пою эти песни, меня переполняет нежность. К тому же с театром, который я выбрал, связано много воспоминаний. Когда я стою на сцене и смотрю верх, я всегда вижу там, на последнем ярусе, себя, потому что это тот самый театр, куда я ходил, когда мне было семь лет.
- И выглядывает таящийся внутри ребенок?
- Да, я вижу себя в коротких штанишках, с торчащими ушами и глазами как блюдца.
- Что Вы тогда смотрели?
- Все, что там шло: Пилар Лопес, Маноло Караколь, Лола Флорес, Хуанита Рейна, Мария Фернанда Ладрон де Гевара, которая выступала там целый сезон… Много разного. Помнится, я тратил все свои деньги на билет, который стоил не больше трех песет, причем на галерку, и мне приходилось под утро возвращаться пешком на Куатро Каминос, где я жил.
- Вы говорите о нежности и ностальгии, а теперь ностальгия превратилась в хороший дискографический бизнес и переиздание старых хитов. Вы не думали о том, чтобы записать свои старые песни с новыми микшерами и на современной технике?
- Нет, об этом я не думал, только включил их в постановку под названием «Рафаэль - тридцать лет, прожитых вовсю», потому что они должны там быть. Это длинный концерт, который мы ухитрились втиснуть в три часа поле того, как здорово его урезали. Вторую часть, чтобы как-то определить ее, я назвал «Andaluz» (андалузец).
- Как твой последний альбом?
- Да, потому что это то, чем я являюсь – андалузцем. Для этой части я приготовил кое-что, что очень всех удивит, потому что публика не знакома с этой моей стороной, хотя я много раз на нее намекал, например, в песне «Los pelegrinitos». Но она была немного изменена внешне аранжировкой Вальдо де лос Риос, так же, как и «Zorongo gitano» и «La saeta». То, что я делаю сейчас, не маскируется, я делаю это очень последовательно: та-ра-ра! Я недавно устроил ей премьеру в США, в телепередаче, на которой были Хулио Иглесиас, Роберто Карлос и я… поднялся такой шум, когда я вскинул руку и начал петь песни такого рода... Это на самом деле то, что я чувствую, потому что именно об этом я пел всю свою жизнь.
- Что это – фламенко?
- Нет, это способ воспринимать эту песню через призму Рафаэля, потому что Рафаэль может тебе нравиться или не нравиться, но что не подлежит обсуждению – что он очень самобытен. Все, что он делает – или я делаю – это только мое, хорошее оно или плохое.
- Вы говорите о Рафаэле-артисте так, будто он - нечто отличное от Рафаэля-человека и одновременно - то же самое. У Вас расщепление личности, как у доктора Джекила и мистера Хайда?
- Я всегда их различал, не знаю, почему. В написанной мной книге, которая поступит в продажу, когда я уеду, я говорю о нем как о человеке, которого создал я сам, я говорю, что это мой цветок, который я каждый день поливаю, чтобы он рос.
- Сегодняшние поклонники и поклонницы отличаются от тех, что были раньше?
- Нет, их больше, вот только они не носят членских карточек.
- Не было ли раньше так, что поклонники больше надоедали, преследовали кумира, выжимали из него все и тому подобное, заставляя артиста прятаться от любви публики, говоря другими словами?
Текст по фотографии: «Я несколько раз пытался сочинять песни, но тут я никуда не гожусь. Я – исполнитель, и предпочитаю, чтобы те, кто умеет это делать, писали для меня самые лучшие песни» - утверждает Рафаэль.
- Нет, потому что публика, которая следует за мной и уважает меня (не скажу, что она меня так уж любит, потому что это слишком), очень снисходительна ко мне, и всегда позволяет мне жить своей жизнью, она никогда не мешает мне, ни раньше, ни сейчас. Я их чувствую и предчувствую, потому что если я сегодня пускаю в продажу билеты, завтра – блямс! – их уже нет; то есть они уже на руках.
- Что представляет из себя «Andaluz»?
- Эта идея восходит ко временам моего сотрудничества с Вальдо де лос Риос, когда мы начинали делать «Los pelegrinitos», «Los campanilleros», «Gitanos en caravana»… К несчастью, Вальдо исчез и я оставил проект, потому что не нашлось подходящего человека, чтобы доделать его, пока я не наткнулся на Эдди Герина, который сумел понять, чего я хочу. Мы, артисты, всегда говорим, что последняя работа самая лучшая; а я нет, потому что вовсе не отказываюсь от того, что делал раньше. Вся моя работа с Мануэлем Алехандро была и остается тут, но это же очень важная для моей карьеры работа, и я думаю, что она будет оставаться такой же значимой для меня в любом месте. В преддверии 1992 года я сделаю для испанского телевидения целую серию с одним названием, съемки которой скоро уже начнутся.
Обнаженка в кино
- А что с кино?
- Нормально. У меня есть предложения, но я не решился принять их, потому что они меня не убедили. С каждым днем меня все больше интересует телевидение, мои диски и моя личность. Я считаю, что сценарии, которые я прочитал, мне не подходят.
- Они слишком смелые?
- Нет, какое там…
- Я говорю так, потому что слышал, что Мигель Босе в своем последнем фильме снимался обнаженным. Вам никогда ничего подобного не предлагали или Вы не соглашались?
- Дружок, он же очень высокий парень и хорошо сложен… Меня никто не просил раздеться (смеется).
- А вы могли бы это сделать?
- Нет, зачем же. Я полагаю, что искусство не имеет с этим ничего общего. Можно сказать «это требуется по сценарию», но если ты интересуешь продюсера и директора фильма, то думаю, это не потому, что ты ходишь в трусах или без них. Не думаю, чтобы об этом попросили Ричарда Бартона.
Он говорит о своих трех детях (Хакобо, Алехандре и Мануэле) с уважением добрейшего папаши. «Моя жена, Наталия, иногда утирает мне подбородок салфеткой, потому что говорит, что у меня на них слюнки текут. Все трое потрясающи. Старший изучает кинематографию в США».
- Вам хотелось бы сняться в фильме, поставленном Вашим сыном?
- Я бы сказал Хакобо, как и всему миру, чтобы он сначала показал мне сценарий, пусть он не думает, что я возьмусь за что попало потому, что он мой сын.
- Но все-таки надежду вы ему бы подали да?
- Конечно, я счастлив, но если сценарий мне не понравится, я скажу: «Мне он кажется чудесным, но иди и отдай его кому-нибудь другому».
- Рафаэль, который выступал в Ла-Галера, сильно изменился, если сравнивать с сегодняшним днем?
- Нет, совсем нет.
- Все те же упования и желание петь?
- Еще больше, большее. Я думаю, что когда мы поженились, моя жена надеялась, что у меня пройдет эта лихорадка, но ничего подобного, она здорово промахнулась, «голубка ошиблась» (песня Серрата и Белен на слова Рафаэля Альберти – прим.пер.)… Эта страсть все усиливается, и так как у меня появилось двое сыновей, мальчиков, которые меня подталкивают наверх, меня уже никто не остановит.
- Сцена – это ваш наркотик?
- Уже давно. И кроме того, это очень дешевый наркотик.
- Приятель, он не всем доступен.
- И кроме того, не наносит мне вреда. Ну... когда-нибудь он вызовет инфаркт, но больше ничего (смеется).
- Вам хотелось бы умереть на сцене?
- Не на сцене, потому что это немного некрасиво. А вот почувствовать себя плохо на сцене, чтобы тебя отнесли в гримерную и там отдать концы... Ой, как здорово! Я прирожденный артист…
- Вы сделали свою карьеру, как говорится в одной из ваших лучших песен: «Чтобы там ни говорили».
- Да это песня Маноло Алехандро, который очень хорошо знает меня, знает, что мне нравится и куда я хочу нанести удар. А что говорят остальные: «тра-ла-ла, така-така-та». Если это не так, если ты веришь, не публике, потому что надменная публика всегда права, по крайней мере, по-своему, а веришь тем, кто тебя окружает, а меня, к счастью, почти никто не окружает, а в последнее время и того меньше…
- Для успеха и ошибок лучше быть одному?
- Конечно.
- И в одиночестве?
- Нет. У меня есть очень умная жена, которая знает, когда и как я должен говорить.
- Вы тщеславны?
- Да, но в необходимых пределах. Я считаю, что человек, который выходит на сцену, чтобы убедить остальных в том, что он есть то, что он есть, потому что он этим является, а не потому, что кто-то ему это подарил, и убедить всех в том, что он может двадцать раз поднять публику с кресел, должен быть уверен в себе, а если нет, то лучше ему не выступать – зачем? Я выхожу, говоря: сейчас вы у меня узнаете почем фунт лиха. Мне очень страшно, но за пять минут до начала страх проходит, я надеваю свой черный костюм и говорю: я вам сейчас покажу. Если я сам себе этого не скажу, значит, я не выйду.
«Панковская» публика
- Вы считаете, что Испания к Вам справедлива?
- Да, хотя всегда найдутся четыре-пять человек, которые по инерции меня отвергают. Дело в том, что даже «панки» приходят послушать меня, а мой главный фанат – Ольвидо Аляска (Ольвидо Гара (род. 1963, Мехико) певица из группы Фангория – прим.пер.), с которой я, кстати, собрался записать альбом, хотя, когда я сменил фирму грамзаписи, проект накрылся, но я думаю, что когда-нибудь мы доведем его до конца, потому что это надо.
- Вы никогда не думали о том, чтобы писать собственные песни?
- Однажды я даже наполовину попытался, но я очень плох в этом плане; я считаю, что в этом мире каждый из нас рожден для чего-то одного, и не стоит жадничать и мечтать получить все. Я исполнитель, и предпочитаю, чтобы те, кто умеет, писали для меня самые лучшие песни.
- Вернемся к нашей теме: Вам от многого пришлось отказаться ради своей карьеры?
- Нет, хотя я знаю, что более в духе сериалов было бы сказать «да», что все далось мне тяжело – но дело в том, что я говорю «нет», потому что я с детства хорошо представлял, кем я хочу стать в этой жизни, и я от этого не отступлюсь, пока я еще не стал им, но стану, если Бог захочет и я буду учиться и научусь…
- А кем Вы хотели стать?
- Артистом.
- Вы им еще не стали?
- Как я уже говорил раньше, я на полдороги к тому, чтобы стать им, мне еще много чему надо научиться, а с годами учишься всему.
- Тридцать лет на сцене – это кое-что.
- Ну, мне не хватает, по крайней мере, еще тридцати (смеется), чтобы узнать все.
- Мы увидим шестидесятилетие работы Рафаэля на сцене?
- Да, а как же.
- Я надеюсь тогда опять взять у вас интервью.
Опубликовано на сайте 20.05.2010
