Raphael. Hoy, treinta y un años. 1974

РАФАЭЛЮ СЕГОДНЯ ТРИДЦАТЬ ОДИН ГОД. 1974

Рафаэль входит в галерею бессмертных. Он снова на гребне волны. Каждый день он восстает из собственного пепла и каждый вечер на темном фоне сцены или в воздушной пентаграмме пишет свое имя буквами из света и серебра, так же, как пишут свои имена яркие звезды Олимпии, Альберт-холла, Уриса, Бродвея, Дворца музыки.

Сегодня Тико Медина представляет нам Рафаэля-человека в диалоге с Рафаэлем-артистом, когда один разговаривает с другим, они упрекают друг друга в своих страхах, открывают свои радости и удивление. В книге «Десять лет и один день» Рафаэль Мартос описывает добрую часть своих приключений или ударов судьбы, все, чем дышит человек, что скрыто под его карьерой «монстра» песни, каким является самый международный из испанских артистов.

И... настал день.
Не было ни холодно, ни тепло.
Не было рано,
Но не было и поздно,
Когда я выдумал
РАPHАЭЛЯ.
И… сказал сам себе:
Это мое творение.
Раfаэль Мартос Санчес

Ну посмотрим. Все, слава Богу, шло хорошо, и Рафаэль снова оказался на гребне волны. Он живет в центре тайфуна. Он вновь победитель, кто сказал, что для Рафаэля все кончено? Он восстает из того, что некоторые решительно считали пеплом. В эти дни Рафаэль представляет нам сверкающее пламя своего концерта, своей энергии, своей борьбы.

Рафаэль - один из галереи бессмертных. Он, известный и популярный человек, стоящий бок о бок с самыми великими, доказывает это. Хорошо, что репортер снова явился на встречу с певцом, актером, импресарио, победителем. Не так давно мы разговаривали здесь же, в этой обтянутой черным бархатом комнате с картинами Грандио. Хорошо, что сегодня, на новом свидании, ровно в тот самый день, когда ему исполняется тридцать один год - сегодня, именно сегодня, 5 мая – мы опять здороваемся как два старых приятеля, живущие вдали друг от друга. Но в некотором смысле параллельно.

- Рафаэль, я хотел бы заглянуть в эту твою книгу, неопубликованную книгу. Которую мы давно ожидали на витринах книжных магазинов, но которая так и не вышла...

- Эта книга не издана, Тико.

- Ну, пожалуй, именно поэтому. Мне хотелось бы прочитать что-нибудь вслух, для многих людей. Может быть, это еще один способ узнать тебя, потому что в настоящее время ты не собираешься публиковать ее, так?

- Может быть, не сейчас, а может быть, и никогда.

- Однако на нее уже заключен договор...

- Не заключен. Я несколько раз беседовал с Ларой, но больше ничего. Мне прислали незаполненный чек, и это все. Я его вернул, сказав, что мне не нужны деньги, что все делалось не из-за них, и что, тем не менее, если я когда-нибудь надумаю опубликовать ее, я сделаю это у него...

- В чем тогда дело?

- Наталья говорит, что я должен ее напечатать, а я думаю, что нет...

- Почему нет?

- Потому что я, может быть, сам того не желая, причиню кому-нибудь вред... и...

- Но Наталия говорит, что надо.

- Наталия думает, что надо, это не то же самое. Но я считаю, что не должен делать этого. Вот и все.

- Рафаэль, это, наверное, симптом старости, или, может быть, ты потихоньку превращаешься в буржуа.

Он поднимает лицо, еще более исхудавшее, чем обычно. У него запали щеки, волосы уложены как у пажа времен Возрождения.

- Я никогда не превращусь в буржуа.

Он сказал это недрогнувшим голосом, но так твердо, словно перед его взором внезапно предстали 200 сборщиков оливок, еще затемно бредущие на работу.

- Тогда получается...

- Ладно, я дам тебе несколько листков. Их можешь прочитать, если хочешь.

- Я просил их, чтобы прочитали они, а это не то же самое.

ОЛИМПИЯ, МОЯ ВЕЛИКАЯ МЕЧТА

Рафаэль не выбирает своих поклонников, это поклонники выбирают его. Это они кричат? в просцениуме, на улицах, в театральных очередях: «Ра-фа-эль…». Некоторые падают в обморок.   Приезжают девушки из деревень Леона и наполняют театр. Приезжают туристские автобусы с девушками из Барселоны, намеренными завалить сцену охапками цветов. У Рафаэля сегодня день рождения

В черных бархатных брюках, черных, как и стены, как поддон жаровни, отражаясь в блюдах, стоящих на низком столике, он прошел туда, где лежат исписанные бумаги. И немедленно вложил их мне в руки. Пишущая машинка на маленьком столе смотрит на меня, разинув рот. У всех пишущих машинок разинутый рот, у кого от голода, у кого от удивления.

- Бери.

Улица... или лучше скажем, Бульвар Капуцинов. Фасад, театр, мечта. Моя заветная мечта – Олимпия. Но моей мечтой был вовсе не театр, отнюдь. Другие вещи. Это были... Греко, Беко, Мистингетте, Шевалье. Это была Пиаф. Она и ее мир. Пиаф, всегда Пиаф. Я видел ее там, один-единственный раз, и купил историю ее жизни в пластинках, там я плакал, там я почувствовал, как важно стать артистом. И именно там я репетировал в тот вечер. Да, я впервые пел в Олимпии. И какой же маленькой кажется мне эта книга, когда я пытаюсь описать в ней все то, что я пережил в тот вечер. Это слишком много для моих нервов, слишком.

Об этом месяце ожидания, страстного ожидания, тянувшегося, пока я не смог войти в двери этого театра не как зритель, а как артист, я забыл в ту же минуту, когда шагнул в эту дверь, крошечную дверь, выходящую на улицу – не помню, как ее там, с правой стороны театра.

- Это такая же дверь, как все другие, Раphаэль.
- Нет.
- Да.
- Нет.
- Да. Узкая, из старого, источенного жучками дерева, грязная, как и все служебные входы в мире, которые ты знал.
- Нет.
- Да. Ты этого не видишь?
- Через нее входила она, каждый день, сотни раз, когда она вступала в этом театре.
- Иди взгляни на главный фасад. Это то, что тебе по вкусу, тщеславный Раphаэль. Иди.
- Нет.
- Почему? Афиша закрывает весь фасад и на ней написано «Бруно Кокатрикс представляет концерт Раphаэля». Она большая, огромнейшая. Сходи, посмотри на нее!
- Нет.
- Какой же ты упрямый... Я добился этого фасада для тебя, теперь ты получил его. Театр – твой. Это то, чего ты хотел? 
- Да, да, да! Но сегодня, Раfаэль, я хочу войти через эту маленькую дверь, маленькую, какой была она, а потом уж посмотрю на огромный фасад, такой же огромный, какой была и она, когда пела.
- Хорошо, Раphаэль.
- Niño!
- Да, Пако?
- Иди взгляни на фасад. Изумительно!
- Потом, Пако. Оркестр ждет, уже поздно.

Мы входим в длинный темный коридор, он темноват, но сверкает афишами… всех. Здесь побывали все. Сейчас здесь нахожусь и я. С моим лицом, бросающим вызов всем, кто рядом со мной, и всем, кто смотрит на меня с противоположной стены. Под этим портретом мое имя и подпись гласящая «На пластинках Пате Маркони».

- Niño, это мсье Кокатрикс.
- Очень приятно.
- Объясняйся с ним по-французски, я же тебя для этого учила, - говорит мне Доминик, моя секретарша.
- Ах! Oui... Enchante, monsieur Coquatrix. (фр.: Да… очень приятно, мсье Кокатрикс)
- Vous parles francais? (фр.: Вы говорите по-французски?)
- Un peu seulement. (фр.: Совсем немного)
- Ah, mais non. Vous parles tre bien! (фр.: О нет! Вы говорите очень хорошо!)
- Merci. (фр.: Спасибо)
- Si vous voulez je vous montre votre loge. (фр.: Если хотите, я провожу Вас в Вашу комнату)
- Merci.

Я открыл дверь, на этот раз совсем рядом со сценой. Маленький зал и в глубине гримерная. Все тоже увешано афишами. И две огромные афиши Пиаф. Я почти не мог говорить от волнения.

- Ecoutez-moi, monsieur Coquatrix, ici restait madame Piaf? (фр.: послушайте, мсье Кокатрикс, здесь останавливалась Пиаф?)
- Oh, oui! C’est la premiere loge a l’Olimpia. (фр.: Ну да! Это лучшая комната в Олимпии)

Наверно, было слишком заметно, как меня бросило в пот. Я хотел выйти из этого положения, потому что стоял как дурак, глядя на все это.

- Pardon... L’orchestre m’attend? (фр.: Простите... Оркестр меня ждет?)
- Oh, oui monsieur Raphael! Ce soir, sera un grans succe pour vous. (фр.: Да, мсье Рафаэль. Этот вечер станет для Вас великим успехом – прим.пер.)
- Да, Niño, в этот вечер у тебя будет еще одна из твоих великих ночей. Не осталось ни одного билета.

Я не слушал ни Пако, ни Доминик. Я слушал, как играет оркестр. Я вышел на сцену, на эти старые подмостки, по которым прошло столько великих певцов. Последней вчера вечером была Далида. Вы можете понять мои чувства? Вы должны понять меня, ну пожалуйста. Если нет, к чему мне писать все это? Боже мой, меня поймут?

Дирижировал Мануэль Алехандро. Присутствовал также Поль Мориа, потому что в тот вечер я исполнял его песни. Огромный оркестр. За роялем Фрэнсис Лей, который через год напишет «Мужчину и женщину», а через три – «Историю любви». Присутствовали... короче, там были все, кто должен был присутствовать, одни «звезды».

- А я, Раfаэль?
- И ты тоже.
- Так как ты не сказал об этом.
- Как это не ?
- Нет. Ты сказал «все звезды». Меня ты не назвал.
- Это потому что ты еще не видел своего имени на фасаде. Когда ты увидишь, то поймешь, что означает это слово.
- Иду. - Я сходил и вернулся.
- И?
- Я его видел, и мои афиши...
- Не говори об этом. Сейчас ты со всеми. Сейчас ты «звезда». Теперь – да. Когда этой ночью ты предложишь публике.., понимаешь?
- Mais oui, monsieur Rafael Martos. (фр.: Ну да, мсье Рафаэль Мартос – прим.пер.)

Этот сегодняшний Рафаэль – тот же Рафаэль, что и всегда.

ЭТОТ СЕГОДНЯШНИЙ РАФАЭЛЬ - ТОТ ЖЕ РАФАЭЛЬ, ЧТО И ВСЕГДА

- Послушай, Рафаэль, как ты написал эту книгу?

- Быстро, за несколько дней... Путешествуя, в самолете...

- Прямо на машинку?

- Нет, какая машинка. Я не умею сочинять на машинке. Я писал от руки, а потом, ничего не добавляя и не вставляя, разве что точку или запятую, перепечатывал все на машинке. Я или Наталия...

- В этой главе Рафаэль-артист говорит с Рафаэлем-человеком, да?

- Да, это диалог между ними двумя...

- А почему все, что касается «Десять лет и один день»

- Наверно это то, что я в нее вкладываю.

- Их четырнадцать, как ты сам указываешь.

- Да, но я отсчитываю их с того момента – десять лет назад.

- И один день, словно штраф.

- И словно избавление.

Рафаэль говорит медленно, и я ловлю его слова. На сцене во время его выступления работает около сотни человек. Мне сказали (он ничего не говорил), что это обошлось во многие миллионы песет. Кордобес на следующий день подарил ему мексиканское сомбреро без серебряной вышивки, очень красивое, то, которое он надевал во время пения с марьячи. Пятьдесят две песни, тридцать из них исполняются впервые. Девушки в просцениуме кричат: Ра-фа-эль, Ра-фа-эль... Некоторые теряют сознание. Приезжают девушки из всех поселков Леона, а сегодня театр заполнили туристские автобусы, приехавшие из Барселоны, девушки намерены завалить сцену горами цветов, потому что сегодня день рождения...

- Как это – почему я сделал это? Я это сделал, потому что должен был сделать. Это во всех смыслах самое великое, что было создано мной до сих пор, уверяю тебя. Сначала я думал, что это будет назваться «Пой, Рафаэль, пой!», словно петь – это моя обязанность, вот именно, обязанность. Потом мы выбрали вариант «Рафаэль 74». Я доволен тем, что я совершил, потому что это не просто громко крикнуть и сказать все, что я могу сделать, все, что я хочу сделать, ты же знаешь, что я был первым, кто начал давать в Испании сольные концерты, в сопровождении оркестра в оркестровой яме… но сейчас нет. Сейчас другое дело, я должен был сломать стереотипы, даже в смысле организации, и это было то, что я...

В течение многих вечеров Наталия читает ему Солженицына. Пока не уснет сама. Иногда они сбегают на виллу в Толедо – прогуляться по имперским ландшафтам, посчитать листья на деревьях, посмотреть на свое отражение в глазах Хакобо, который сейчас тихо спит рядом с нами.

- Этот Рафаэль, сегодняшний? Пожалуй, он такой же, как и всегда, но с более широким диапазоном и мощным голосом. Сделавший очень много для себя, очень много осуществивший, более понимающий, с более четкими суждениями. Рафаэль очень счастливый, безумно счастливый.

Рафаэль говорит совсем медленно, выбирая слова.

Устрашающе счастливый... Потому что у него не может быть столько, потому что у него есть ребенок, настоящее чудо, жена, которая вообще все семь чудес сразу, у него есть публика, которая очень его любит, изнурительная работа, которую он берет, если хочет, и бросает, если не хочет, если хочет, то продолжает, а если не хочет, то уходит... и он управляет своей карьерой, что сегодня может сделать его более счастливым в профессиональном плане... хотя я не хочу забывать о тех, кто мне помогал, это ясно... но больше всего мне нравится именно то, что я сам распоряжаюсь своими делами, это не обсуждается… я всегда делал все по-своему, но теперь я чувствую, что реализовал себя гораздо полнее, и ощущаю себя более совершенным и более довольным.

- Богом клянусь, я не могу сделать больше того, чем делаю.

Это его точные слова. На стенах развешаны картины Тино Грандио, элегантно серые, свинцовые, уравновешенные, волшебно спокойные. За нашими спинами в маленькой студии, где находится старый магнитофон, фотографии и золотые диски, безостановочно звучит пианино музыкального директора.

- В гримерной? Боже мой, фотография Наталии, которая очень мне нравится, еще одна, где мы спим с Хакобо... и моя одежда, больше ничего. Мои черные костюмы, и эта мешковина, с поясом поверх, в которой я пою про Гефсиманский сад. У меня нет никакого грима, потому что я им не пользуюсь. Ты знаешь, что на каждом выступлении я теряю самое малое по килограмму, правда, тут же его набираю, потому что пью воду, много воды. Я не соблюдаю особого режима, хотя мне приходилось держаться в рамках, и очень строгих, во время репетиций и перед выступлениями, кроме того, ты уж видел, что если мне надо танцевать, то я танцую и пою, а также стою на сцене без песен, не говоря ничего...

На снимках Рафаэль то босиком, то в скромно черном. «Я знаю, что стояло на кону, я знаю. Помимо экономического аспекта, меня волнует только мнение критики, но что я скажу тебе - что все, что я сделал здесь, с ограничениями налагаемыми сценой, потратив только два предшествующих дня на репетицию в театре – это все, что я могу сделать, со своей стороны. На этот момент… Уверяю тебя, что... Ну, Богом клянусь, что я не могу сделать ничего более того, чем делаю каждый день, ни сантиметра больше...»

- А в личном плане?

- Я б тебе сказал, что через два года брака только сейчас я понимать, что к чему. Потом, через два дня после 2 июня, когда закачиваю выступать тут, в Мадриде, я отравляюсь в лондонский Паладиум. И вернусь в Мехико, а из Мехико – в Монако, чтобы вернуться снова в Мехико, заехав в Баден-Баден, а с 15 августа на месяц останусь в Испании, чтобы присутствовать при рождении моего ребенка

- Который должен оказаться девочкой...

Все в жизни человека состоит из этих маленьких сентиментальных примечаний на полях.

- Мне все равно, хотелось бы, чтобы это был мальчик. Если будет мальчик, я назову его Мигель. Я тебе больше скажу... я август проведу с Наталией...

- И ты будешь купаться...

- Ясно дело, на пляже.

- И будешь загорать.

- Я никогда не загораю на пляже. Мне не нравится солнце. Кроме того, мы едем в Биарриц...

И, наконец, после августа будет Япония и снова Россия, и с 1 декабря до конца года - Бродвей, где он открывает театр Урис.

- Там, Бог даст, мы проведем Рождество и праздник приезда королей-магов.

Рафаэль собирается продать свой дом в Нью-Йорке. И правильно делает. Он хочет иметь дом здесь, поблизости. Помимо этого, в сентябре будет готов его белый особняк в окрестностях Мадрида в мексиканско-иберийском стиле; его строил мексиканский архитектор, который умер, успев лишь завершить чертежи. Кроме того, он сказал, что назовет дом «los Мartos». Понятно.

НАПОМНИТЬ ПРАВДУ, ПОЯСНИТЬ НЕВЕРНЫЕ ТОЛКЛВАНИЯ

«Десять лет и один день» - неизданная до сих пор книга, в которой Рафаэль описывает собственную жизнь. В ней он рассказывает о своих днях славы в Олимпии, о вечерах славы в Нью-Йорке, о прекрасном приговоре – своей работе. Тико Медина заглянул в книгу и декламирует вслух некоторые страницы для наших читателей. Может быть, это некий способ узнать великого артиста, четкий и ясный. В настоящее время книга не появится на витринах. «Наталия говорит, что я должен опубликовать ее, а я думаю, что нет... А вдруг я, сам того не желая, кого-нибудь обижу...»

Мы с ним просматриваем книгу. Время от времени звонит телефон, который Рафаэль не снимает. Наталии нет дома. В офисе, чтобы не терять времени при ожидании, он рисует портрет Наталии на одной из своих картин, в виде женщины без прически, с распущенными волосами, худенькими плечами и животом круглым, как груша.

Он ест то, что имеется в наличии. Он очень любит пиво. Потом, после четырех вечера, он уходит в театр. И проводит шесть часов в кресле-качалке в пустом театре, шесть часов, шесть, пока не настанет время поднять занавес! Вот что написано в предисловии к его книге:

В одной из книг, написанных графом Романонесом, есть фраза «Я выбираю своих читателей». Я не хочу, да и не могу сказать такого. Я не хочу, чтобы эту маленькую книгу маленького человека, читали только мои друзья и знакомые. Моим желанием было донести написанное до широких масс, не преуменьшая роли остальных людей. Очень простое соображение – во всем, что я написал, я пытаюсь рассказать правду и только правду о моих делах, о которых журналисты, хочу и желаю верить, что с добрыми намерениями, столько писали, допуская ошибки насчет моей персоны, во всех более или менее популярных газетах и журналах, которые прочитала огромная масса народа, говорящего на нашем языке. Для них, для этой огромной массы и предназначена эта работа – собрать воедино воспоминания, прояснить неверные толкования... Потому что все имеет хорошие и дурные стороны...

Она - для всех профессиональных журналистов. Для всех, кто претендует на то, чтобы быть ими. Для тех, кто пытался отличиться, орудуя предательской шпагой, для глаз добрых людей, которые считают себя беспристрастными и которые потом не осмеливаются вернуться в твой дом, для всех тех, кто не затруднял себя выслушиванием ответов, потому что им легче было их выдумать. И для того большинства хороших репортеров, которые никогда не хотели узнать меня по-настоящему. Эту правду я и напишу... и пусть тот, кто без греха, бросит в меня камень.

Посвящаю моей жене, Наталии Фигероа, и моим детям, которых Бог и она решили подарить мне.

Наталия всегда выслушивает его. И ничего не советует. «Ладно, Рафаэль, ты знаешь, что делать». Наталия говорит это Рафаэлю без p и h. Это естественно. «Кроме того, учти, что я безумно стар; хотя мне всего тридцать один, иногда я думаю, что мне сто...» Я столько пережил за такое короткое время, что это все равно, что прожить две жизни!»

Антони Исаси Исаменди снимает о нем фильм. В виде репортажа. Он пользуется любым моментом, во время работы или отдыха, чтобы снимать и снимать кино. Это то, что он называет «verite» (фр. правда – прим.пер.) «Я настроился на два года... А потом? Там посмотрим, что мы должны делать потом...»

Теплый ковер, картины из Эрмитажа, бумаги, разные книги.

- Когда я смотрю на Хакобо, я думаю о многом, но, кроме всего прочего, о том, что я уже пригодился, чтобы сделать что-то важное...

Мой кум Мануэль Бенитес и его друг подыскивает для него несколько имений на юге. Это пастбища - для его скота. Они уже товарищи по усталости, обоих снедает одинаковый голод, это точно, оба выкованы к кузнице нужды, порой на лице Рафаэля я замечаю ту же тяжелую челюсть, что и у Мануэля и у Кордобеса. Кроме всего прочего, это Андалусия...

- Это правда, да. Наталия чувствует это все снаружи, а я нутром.

...Дел мало и только те, что наверняка получатся на сцене: «El viajero», «La tierra prometida», «Yo volvere», «Le llaman Jesus» «El ninо que no pudo nacer», «El indio», «Dama, dama», «Costumbres», «Тe estoy queriendo tanto…», «A veces llegan cartas»...

- Рафаэль, иногда я думаю, не свалишься ли ты от такой нагрузки, учти, что тебе так много предстоит.

- Я это сделаю.

- Но ты еще и слишком уверен в себе, Рафаэль.

- Мне плевать. Это не тот случай, ведь я все это делал, и не один раз. Например, в России – шесть недель, по два концерта в день...

- В любом случае... ты сильно рискуешь.

- Но я это так люблю, и они так... много дают мне.

КАК ПИАФ, ПЕТЬ ДО САМОГО ДНЯ СМЕРТИ

Наталии должен будет очень понравиться пейзаж с оливами, ей должна понравиться Андалусия.

Все позади. Он не напишет новой книги. Может быть, когда-нибудь, думаю я, Наталия решится сделать это вместо Рафаэля. Мне неведомо, не знает ли она все уже лучше, чем знает он сам. Как бы то ни было, мне известно, что Рафаэль часто заглядывал в глаза Наталии цвета винограда. Я попросил у него, кроме пролога, еще и эпилог книги. И он вложил его мне в руку, это тоже диалог между Рафаэлем-артистом и вторым Рафаэлем – человеком.

- Посмотрим, как оно тебе покажется...
- Ну что же... приехали. 
- Что ты хочешь сказать мне, Раfаэль?
- Ну то, что мы добрались до этого места. И то, что мы должны уходить. Или еще яснее: что сегодня я закончил эту книгу. Я написал или рассказал о десяти годах и одном дне, о долгом дне, нашей жизни, Раphаэль, о великих и мелких делах, некоторые из которых интересны, другие – не очень. О замечательных днях, и о других, не таких светлых.
- Тебе грустно, Раfаэль?
- Нет.
- Зачем ты лжешь мне?
- Нет, я тебе не лгу, мне вовсе не грустно, клянусь, я скорее немного опустошен... Столько всего в жизни было, что я хотел выплеснуть, что, естественно, я ощущаю себя слегка, достаточно опустошенным и словно обнаженным перед всем миром.
- Потому, что теперь люди смогут лучше узнать, каков ты на самом деле?
- Да, да, наверное, именно так. 
- Но ты ведь этого хотел?
- Да, это верно. Но правда и то, что это очень трудно.
- Что?
- Ну... Вот так раскрыться перед публикой. Не знаю, нет, я пока не знаю, хорошо ли я поступил, рассказав все это.
- Время покажет это, Раfаэль. 
- Да. Время. Только Время. У меня в голове полная неразбериха. Еще о стольком надо рассказать... И скорее всего, я расскажу не о самых важных вещах. Я уверен, что ошибался, расставляя акценты в этой истории. Я такой неопытный писатель! Хоть бы уж то, что в моей книге немного, если вообще нет никаких литературных достоинств, было возмещено искренностью, с которой я ее писал. Когда я ее закончил, на меня навалились все эти сомнения, но... ничего уже не поделаешь, я отдал ее издателю, ее уже выхватили, публикуют, критикуют, и вы читаете ее, заканчиваете, закрываете, выбрасываете или может, быть, храните, не знаю. Сейчас я очень сомневаюсь, сумел ли я заставить понять меня. Не знаю. Я недоволен, да.
- А ты когда-нибудь был хоть чем-нибудь удовлетворен, Раfаэль?
- Чего, чего? 
- Ты вечно недоволен! Так было даже в вечера величайшей славы. 
- Я? Нет – это ты, Раphаэль, я же все так ясно рассказал. Это твои жалобы, твоя депрессия, твои необъяснимые уходы со сцены...
- Я такой, каким ты меня сделал.
- Тут ты прав. 
- Раfаэль...
- Что?
- Понимаешь, мне трудно говорить об этом... но еще труднее промолчать...
- О чем?
- Мы вместе просмотрели нашу жизнь и нашу такую напряженную совместную работу, так?
- Да, и что с того?
- Ну то... что я хотел бы, чтобы вместе с окончанием этой книги ты дал мне отдохнуть.
- Ты опять за свое?
- Прости, не злись, может быть, у меня не такой запас прочности, как у тебя, Раfаэль и я устал, очень устал. Пойми, столько лет, слишком много концертов, слишком много песен. Я устал «петь звездам», и кроме того, теперь все не так, как раньше, все не так. Одни ушли, другие уйдут, ты женился, и, хотя ты это отрицаешь, ты немного отдалился от меня. Нет-нет, не говори, что это не так, я замечаю это, и мне грустно, но я понимаю - сейчас у тебя есть кое-что, чего прежде не было. Раньше были только мы с тобой, только двое. Теперь все по-другому. 
- Ты ошибаешься.
- Ты знаешь, что это не так.
- Но ты не можешь оставить меня.
- На что ты этим хочешь намекнуть?
- Ни на что я не намекаю, просто прошу, чтобы ты не бросал меня, Раfаэль, я дал тебе то, чего ты хотел, у тебя есть все, о чем ты мечтал, я выполнил все, правда? Скажи мне хотя бы это! 
- Да. Ты все выполнил слишком хорошо.
- Я делал все с радостью, чтобы увидеть тебя счастливым.
- Однако не может быть и речи о том, чего ты просишь.
- Почему?
- Потому что сейчас еще не время.
- А когда же тогда?
- Я не знаю.
- Но...
- Замолчи... Ты не понимаешь, что все это я делаю для тебя, что я не могу бросить тебя одного?
- А что бы ты делал без меня?
- Я? Ну...
- Ничего. Умер бы от огорчения. Не обманывай себя… сейчас ты чувствуешь себя усталым, я понимаю это, но... А завтра, если тебе никто не позвонит... и ты не прочитаешь своего имени ни на одной афише, ни на одном диске, ни на одном... в конце концов, ни на одной из всех этих вещей, которые до сего времени были твоей жизнью. Что ты будешь делать, если не выйдешь на сцену, если никто не станет тебе аплодировать, если никто тебя не вспомнит? 
- Вот это нет! 
- Как это нет?
- Я уже творил историю! 
- Что?
- Да, так говорится здесь, в этой книге, ты сам написал это.
- Не обманывай себя. Все, кто говорил тебе это, тебя забудут, и на твое место придут другие, ты не понимаешь?
- Нет, нет, нет!
- Как это нет? Но... как ты думаешь – кто ты такой? Неужели ты полагаешь, что люди будут помнить тебя только за то, что ты сделал до сих пор? Нет! Ты очень ошибаешься! Надо продолжать. Надо продолжать.
- Но... до каких же пор?
- Пока будут позволять силы и Бог.
- То есть всегда?
- Всегда, всегда!
- И я никогда не смогут отдохнуть?
- Нет. Ты еще не дожил до этого возраста. В этой профессии отдыхает только тот, кто ни на что не годится, а ты годишься, Раphаэль, в этом можешь быть уверен.
- Но...
- Пойми, что это я делаю для тебя, только для тебя, Раphаэль. У меня есть все, все, но мне пока еще приходиться заботиться о тебе. Я хочу, чтобы ты был счастлив так же, как я, а твое счастье (ты это знаешь) – продолжать оставаться тем, кто ты есть, делая то, ради чего я и дал тебе появиться на свет.
- Ты прав. Но я почувствовал себя таким вымотанным… ты прав, да. Я не желаю видеть, как перейдут к другим мое место, моя сцена, мои великие ночи. Нет! Я бы не смог вынести это!
- Тогда?
- Вперед, вперед. Где я пою завтра, где?
- Да? Алло, Бермудес!
- Привет, мальчик, как дела?
- Я позвонил тебе, чтобы сказать, что закончил мою книгу и спросить, когда я снова улетаю, и куда.
- Сначала в США. Ты слышал, Раphаэль?
- Да.
- И?
- Нам надо собирать чемоданы, да?
- Ну что, поедем за следующими десятью годами?
- Да, поедем, пожалуйста!

Завтра ты поешь в Мадриде. И послезавтра, и через день, и потом, и после, … пока совсем не загонишь себя, Раphаэль. Ты будешь петь вечно. Не ты ли говорил, что обожаешь Пиаф? Так вот, старина, Пиаф пела до последнего дня перед смертью. До того самого дня перед смертью. И ты сделан из того же теста, замешан на той же крови. В этом я уверен.

Тико Медина
05.05.1974
ABC
Перевод А.И.Кучан
Опубликовано на сайте 17.06.2010