XXXIV. Acapulco. El golfo. Ava Gardner
XXXIV. АКАПУЛЬКО. "СОРВАНЕЦ". АВА ГАРДНЕР.
Как вы можете представить, у меня есть много забавных историй, связанных с кино. Некоторые из них вы уже знаете из предыдущих глав. Но иногда эти забавные истории оборачиваются подлинной трагедией. Возможно, кому-нибудь они покажутся неинтересными, учитывая, что все закончилось хорошо. Но, в любом случае, они достойны внимания.
С Авой Гарднер в Акапулько.
Это события, которые могли бы изменить ход всей жизни, но, по воле Судьбы, я отделался всего лишь испугом.
Есть одно происшествие, от воспоминания о котором до сих пор у меня встают волосы дыбом. Очень серьезное происшествие, которое произошло сразу, как только началась работа над фильмом “Сорванец”.
Песни к фильму всегда записываются раньше, чем начинаются съемки фильма, и хранятся в коробках, чтобы потом к ним добавить изображение, или playback – (наложение), на техническом языке. Сегодня, особенно благодаря телевидению, значение этого слова знают даже дети.
У нас был месяц для записи песен. Запись должна была проходить в Париже. У меня тридцать дней, может, чуть больше или меньше, чтобы немного подзагореть, для съемок в “Сорванце”, как, по моему мнению, парень из Акапулько должен был выглядеть.
Я казался сам себе таким бледным, что с большим энтузиазмом взялся за дело.
Мне рассказывали о каких-то лучах, называемых ультрафиолетовыми, с помощью которых достигают бронзового загара в кино. Это было то, что надо. Так как у меня есть черта делать все с огромным энтузиазмом – мои читатели уже знакомы со многими примерами этого – я решил, что, если рекомендуется всего несколько минут на один сеанс, я продлю время и достигну желаемого результата за пару дней, чтобы приехать на съемки настоящим парнем из Акапулько.
Ох, как я удивлю всех!
С одной стороны: “Вот вам мои песни для фильма”, с другой: “Вот вам стопроцентный парень из Акапулько. Пожалуйста!”
Да, да…
Такова моя интуиция, которая иногда приносит великолепные результаты, но иногда из-за нее же я просто «сажусь в лужу», как произошло и в этом случае. совершенно понятно, что произошло несчастье.
От одной мысли, что я чуть не ослеп, у меня бегут мурашки по телу.
Я уже говорил, что песни записывались в Париже.
В один прекрасный день, после того как я только что записал “Аве Мария”, мы возвращались на машине домой. Я и тогдашний директор фирмы звукозаписи, мой очень близкий друг, Мишель Бонет. Он был за рулем, и мы ехали по Булонскому лесу из студии в отель.
Вдруг я почувствовал ужасную боль в глазах, нестерпимое жжение. Я ничего не сказал Мишелю, отнеся все это на счет усталости, потому что уже светало и мы записывали в течение многих часов. Но я заметил, что Мишель искоса посматривал на меня, и после каждого такого взгляда нажимал на газ все сильнее. Смотрел на меня, ничего не говорил и нажимал на газ.
Жжение в глазах становилось неперносимым.
Эффект ультрафиолетовых лучей начал проявляться уже вечером, когда я пел. В самом центре Булонского леса он достиг своего апогея. Я начал тереть глаза, чесать лицо, у меня все щипало, и из глаз катились огромные слезы. Я попытался взглянуть в зеркало в машине. Но ничего не увидел. Фары проезжающих навстречу машин и фонари парка мне показались чем-то мистическим. Вдруг все подернулось дымкой, как будто внезапно опустился туман. Я решился спросить: “Спустился туман?”
Мишель, уже в абсолютной панике, но не желая меня пугать, ответил: “Да, может быть. Да, небольшой туман. Понятное дело, в это время, в глубоком лесу…”
Я себя почувствовал по-настоящему плохо. Мишель чувствовал себя еще хуже, видя мое состояние, поэтому вел машину с сумашедшей скоростью.
Наконец-то, мы приехали в отель, и я даже не помню, как поднялся в свой номер и направился в ванную комнату посмотреть, что происходит с моим лицом. То, что увидел, точнее сказать, догадался, меня ужаснуло.
Я понимал, что случилось что-то ужасное. Но не смог рассмотреть себя отчетливо в зеркале. А мне же предстоялла поездка в Мехико на съемки. Но, как я мог ехать куда-либо и, тем более, сниматься с таким лицом, которое и на лицо-то не было похоже?
Мишель срочно позвонил офтальмологу.
Врач, увидев меня, допросил меня с пристрастием. Он был вне себя. Когда я рассказал ему об ультрафиолете, он пришел в неистовство. Мне показалось, что он начнет меня бить. Он сказал мне, что я опасный умалишенный. Что я почти что непоправимо сжег свои глаза. Что могу остаться слепым на всю оставшуюся жизнь. Редко можно увидеть врача в таком состоянии. (Вообще-то, один врач однажды дал мне пощечину, но об этом позже).
Впрочем, он тоже был близок к этому. Я попытался загореть за один день так, как можно было сделать только месяца за три. Это могло стоить мне очень дорого. Мои бедные глаза и так были уже достаточно испорчены софитами сцены. Ужас!
Итак, я направился в Мехико с фонограммами песен и с совершено испорченным лицом. Опухший. Настоящий монстр. Playback-то привез… Но я сам!
С моим лицом ничего нельзя было сделать, потому что это было уже не лицо.
Конечно, в таком виде я не мог предстать перед камерами.
Даже трудно представить, как клял меня Хуан Хулио Баэн, первый оператор фильма. Заюоню обругал меня и так и сяк. Обозвал меня всем, чем можно. Парижский офтальмолог был просто любезной монашкой по сравнению с ним. Что я не имею представления, что такое съемки. Что совершенно ни о чем не думаю и что я, судя по всему, глупее овцы.
“Ну, что же ты наделал, идиот?!” И вдруг мне пришло в голову мысль сказать: “Не ты ли мне посоветовал загореть немного?” Хуан Хулио абсолютно вышел из себя. “Я никогда, никогда не мог сказать тебе подобную глупость!” (Это было правдой. Хуан Хулио мне этого не говорил. Это мне посоветовали другие невежды. Но самый большим невеждой был я, потому что их послушал). В общем, был целый список оскорблений, самых обидных, которых я никогда неслышал в свой адрес. Когда он исчерпал весь свой запас, он сказал мне, уже немного успокоившись, чтобы я ничего не предпринимал, не посоветовавшись с ним. “Я здесь именно для этого”. И так далее, и тому подобное. И закончил так: “Ты не будешь загорать до тех пор, пока я тебе не скажу. И, когда скажу, тоже нет. Договорились?”
Он сделал пробу, но все было напрасно. Просмотрев пленку на следующий день, нам стало ясно, что снимать невозможно. И надо было останавливать фильм, со всеми вытекающими отсюда материальными последствиями.
Съемки были остановлены на месяц по моей вине.
До тех пор пока мое лицо снова не стало моим.
Целый месяц! Вот такой рок!
Вокруг все злые, и я не знал, куда мне спрятаться. Конечно, больше всего я злился на самого себя. Это был очень серьезный урок для меня. Больше я никогда не совершал подобной глупости.
Иногда забывается, как много нового и как быстро я познавал. Что иногда мне не хватало границ разумного. И это было, по меньшей мере, простительно. Я не хочу оправдываться, просто хочу посмотреть на это с другой стороны. Не для того, чтобы простить самого себя, а чтобы дать этому объяснение.
Надо отдать должное важности времени. Спешка ни к чему не приводит. Невозможно перепрыгнуть через время. Самый худший советчик артиста – это спешка. Время все расставляет на свои места. И опыт тоже приходит со временем.
А я поспешил, очень поспешил, но, имейте в виду, что вокруг меня тоже спешили. Меня заставляли спешить – кто-нибудь об этом подумал? – потому что для некоторых я был просто объект для зарабатывания денег. И, если надо было подталкивать меня, меня подталкивали. И, если надо было обманывать меня фальшивой лестью или просто не говорить мне правду, меня обманывали безжалостно и скрывали правду бессовестным образом. Сейчас я знаю об этом. И предполагал тогда. Я не дурак.
На роль американки, которая влюбилась в хулигана из Акапулько, которым был я, до того, как это было предложено Ширли Джонс, пригласили другую американскую актрису.
Эта актриса прилетела из Лос-Анжелеса, посмотрела, как выглядели мои появления на публике, со всеми этими мерами предосторожности, которые были необходимы, и тот же час вернулась обратно. Кажется, даже тем же самым самолетом, которым прилетела.
Это правда. Тем, кто не был подготовлен, это трудно было понять. Но это было. И словами этого не описать! Мне очень неловко об этом говорить, и, если это не были бы воспоминания, я бы этого не рассказывал.
В начале моей карьеры, конечно, не было такой популярности. Но пришел момент, когда я даже не мог свободно передвигаться. Из отеля до съемочной площадки. И со съемочной площадки домой со всеми мерами безопасности. Пресса дала название этому феномену “рафаэлизм”. Я не раз говорил, что это уже выходит за рамки просто отношения к артисту.
Как уже было сказано раньше, первая актриса, приглашенная на роль моей партнерши в “Сорванце”, сбежала, увидев толпу моих многочисленных обожателей и испуганная их, от которых просто лопались перепонки в ушах.
Потом приехала Джонс, как я уже говорил, и, хотя ей тоже не очень нравилось, что меня превозносили, как если бы я был Девой Марией, несколько обходя ее, она смогла с этим смириться, так как была - и остается - настоящим профессионалом, и, более того, Оскар давал ей определенную гарантию сохранения своего статуса.
Она меня везде сопровождала, красиво улыбалась, когда видела, что улыбаюсь я, и даже переняла мою манеру поднимать руку в знак благодарности моим обожателям. Я думаю, что в глубине души она ничего не понимала. Но доллар есть доллар, а за свое участие в фильме она получила немалую сумму. По крайней мере, мне так сказали.
В Акапулько я жил на великолепной вилле, расположенной на вершине холма, с прекрасным видом на море. Меня сопровождали моя мать и Доминик.. Это была золотая клетка в прекрасном месте с замечательным садом. Но тем не менее клетка.
Один из редких дней, когда я мог наслаждаться морем и солнцем.
С одной стороны, моя мать была уже влюблена в Мексику, и, с другой стороны, я не был готов снова пережить то одиночество, которое я ощущал в Буэнос-Айресе. Но, самое главное, моя мать хотела находиться рядом со своим любимым сыном, чтобы строить расписание моих дней с присущей ей пунктуальностью и настойчивостью. Поэтому Рафита, как ее всегда называл Григорио Валенштайн, была матерью артиста и выполняла свои функции почти профессионально. Такие любопытные альянсы были в то время популярны, артисты с матерями встречались все чаще.
В те времена в Акапулько в мою жизнь, подобно взрыву, ворвалась неистовая Ава Гарднер.
Она в то время отдыхала в доме, принадлежавшем Фрэнку Синатре в Лас Брисасе.
Мы стали большими друзьями. Первое знакомство было достаточно холодным, но потом переросло с ее стороны в некоторый каприз. Ей нравились моя молодость, моя открытость, моя природная веселость и мое испанское происхождение. (Ава была до смерти влюблена во все, что связано с Испанией).
В те времена она уже почти не снималась, но продолжала быть великой.
Наше взаимопонимание, увлеченность и дружба были такими, что я – уже известно, куда меня может завести мое самомнение – начал думать, что эта женщина с зелеными глазами и божественной красотой была почти влюблена в меня.
Любой вправе воображать все, что угодно, но я уверяю, то, что было между Авой Гарднер и мной, действительно выходило за границы простой дружбы.
На мой день рождения Ава устроила потрясающую вечеринку в доме Синатры и провела весь вечер, буквально, повиснув у меня то на шее, то на моей руке. Она не отступала от меня ни на шаг.
Ава Гарднер была настоящей богиней, и поэтому капризна, непредсказуема и взбалмошна. Она жила с какой-то головокружительной интенсивностью. Иногда у меня было ощущение, что время не существует для нее, а иногда - наоборот. Иногда у меня было ощущение, что для нее не существует понятия времени, а иногда, наоборот, казалось, что она торопливо проглатывает часы, словно все вот-вот закончится.
В моей жизни было мало случаев, когда я чувствовал такие перепады в настроении, какие пришлось пережить мне с Авой Гарднер.
Она, на тех высотах своей жизни, была окружена всем, а у меня не было ничего. Конечно, она действовала как дива, жила как дива. У нее была очень своеобразная манера поведения, и, если она выбрала кого-либо себе в друзья, то могла позволить себе демонстрировать свою беззащитность, хрупкость и нежность.
Мы везде были вместе. Она вмешивалась, и так естественно, в процесс съемок, высказывала свое мнение, спрашивали ее об этом или нет. Показывала мне, как держаться перед камерой, типы планов, как двигаться или как сидеть. Она омрачала существование Ширли Джонс, хотя та очень умело маскировала это за своей чисто голливудской улыбкой.
Аве не было равных на съемочной площадке. Камеры были ее естественной средой, и она перемещалась среди огней, экранов, подъемных кранов и людей, которые все это обслуживали, как рыба в воде.
Рыба, в которой было что-то от акулы, которую надо было бояться, уважать, обожать и ненавидеть, все одновременно, потому что никто не мог предсказать ни ее движений, ни слов, ни реакций.
У нее был несомненный кинематографический талант, посланный Богом, который всегда заставлял весь персонал смотреть на нее с открытым ртом.
Она и мной хотела руководить – с самыми наилучшими намерениями – и почти достигла этого. Я защищался как мог, и, в конце концов, спасся от ее чар. Избавился, что точнее, от власти ее очарования. Это было не так просто, потому что, находясь уже в бальзаковском возрасте, она продолжала быть фантастически красивой женщиной.
Мы выезжали постоянно в тихие места выпить чего-нибудь, подальше от любопытных глаз. Вначале, удивленная и веселая Ава просто руками разводила, видя, с каким обожанием относятся ко мне мексиканцы. Мы пытались всегда быть незамеченными, но если мне это было трудно, то с Гарднер это было просто невозможно.
Ее приводило в восторг восхищение, с которым к ней относились, и ей нравилось провоцировать окружающих своей огромной популярностью, выжимая из них их восторг до последней капли и наслаждаясь этим.
Мне очень льстило быть ее другом, ее личным капризом. Это была для меня большая честь. Но также я бывал и мишенью для ее приступов ее гнева, находясь всегда ближе к богам, чем к людям.
Я не забуду Аву до тех пор, пока буду жить.
Ава Гарднер, со своей привычкой делать что либо с энергией урагана, вовлекла меня в одну очень плохую историю. Она была единственной виновницей в самом серьезном происшествии из всех, что случились на съемках “Сорванца”. Ей удалось вывести меня из себя, почти доведя до крушения моей профессиональной карьеры в кино.
Так же, как это было и с предыдущим фильмом, продюсеры, и прежде всего, из «Коламбии Пикчерс», дали оформили страховку мне от всех рисков, которая обошлась им очень недешево. Она предполагала полный отказ от передвижений за пределами Акапулько. Особенно на самолете. И запрет был категорическим.
Первая ошибка была моей. Я полностью забыл, как рискованно говорить что-то, о чем тебя не просят. Не смог вовремя промолчать, и моя глупость спровоцировала все последующие события. Сейчас все это кажется смешным, но в то время, когда это случилось, я прочувствовал это основательно! Проклятое событие, виной которого был я!
Я рассказал Аве, что Сара Монтьель, наша общая подруга, будет выступать в Патио, в Мехико. (Патио - это историческое место, также связанное с “рафаэлизмом”, как моя собственная кожа, но об этом позже).
Будь проклят тот момент, когда я додумался рассказать Аве Гарднер о ее потруге Монтьель! Ей засела в голову мысль, что я должен отвезти ее к Саре, которая должна была прилететь в Мехико, чтобы послушать ее вживую.
Я, с величайшим терпением, всеми мыслимыми способами, на английском, испанском и даже на пальцах пытался объяснить ей, что условия страховки запрещают мне какие-либо перемещения. Все было напрасно.
Не знаю, как было с другими, но для меня Гарднер – самая упрямая женщина из всех, которые мне встречались. Она угрожала насильно отвести меня в столицу, убеждала меня и по-хорошему и по-плохому до тех пор, пока мы втроем – Джонс она тоже уговорила – ни сели в самолет из Акапулько в Мехико. Всего тридцать минут полета.
Я надеялся устоять, убеждая ее не вовлекать меня в проблемы и объясняя ей все на повышенных тонах… Напрасно.
Когда я в первый раз сказал Аве, что контракт мне запрещает путешествовать, она меня даже не стала слушать.
И так четыре раза.
На пятый раз она устроила настоящую истерику, взорвалась, наговорила грубостей и обозвала меня всеми плохими словами, которые и упоминать не стоит. Гарднер могла обижаться, как ребенок, который не хочет становиться взрослым, а, повзрослев, убежден, что истерика и крики являются наилучшим средством для достижения своей цели. Ава - капризная, неразумная, экстравагантная. Кто еще мог так отрицать всякое благоразумие благодаря своей эксцентричности?
Скоро она устала от попыток убедить меня по-хорошему. Ава Гарднер не давала своему собеседнику спуску до конца. Она даже кричала мне, выйдя из себя, что я "не настоящая звезда и не имею никакого понятия, как стать ею". Что я сопляк, сосунок и что она, Ава Гарднер, в семь раз превосходит меня. А я в реальности всего лишь патетически пищащий сосунок, с моей челочкой и мамочкой, которая меня родила.
Все это было сказано на пляже в Акапулько, в самый разгар съемок, - о том, что я не имею того, что должен бы иметь, и что она не общается с сопляками, не заслуживающими даже часиков Микки Мауса. Мои товарищи, которых забавляло это сочетание красоты и распущенности, буквально остолбенели, а я чувствовал, что схожу с ума.
И закончила, как если бы исполняла главную роль своей жизни: “Ты даже и не крохотная звездочка, мой бедный Рафаэль, в тебе нет того, что должен иметь мужчина, чтобы проявлять свою волю”.
Эва Гарднер криками, оскорблениями и давлением унизила меня, смутила и добилась своего. В конце концов, достала меня. Я должен извиниться за это слово.
Таким образом, с неспокойным сердцем и с убеждением, что поступаю плохо, в разрез с моими личными интересами и интересами моих уважаемых коллег по работе, я сдался.
Мы полетели в Мехико, чтобы присутствовать на шоу, которое давала Сарита Монтьель в историческом Патио.
Туда мы добрались нормально, хотя я всю дорогу мучился от угрызений совести и предчувствий, что все это плохо закончится …Что все это выйдет боком и обернется против, понятно, кого…
В общем, Антония (Монтьель) нас встретила с невероятной радостью и большим дружелюбием, которое всегда проявляла ко мне. Мы посмотрели ее спектакль, поужинали и потом немного выпили. Хорошо, что я не ношу часов, потому что, узнай я, сколько времени мы провели вместе в ту ночь, я бы заработал инфаркт. Одним словом, очень поздно, уже на рассвете, мы возвращались в Акапулько.
Это был первый утренний самолет, и до обеда больше не было рейсов. Мы сели в него в самый последний момент, и это было второе, что меня чуть не довело до инфаркта. Потому что этим самым утром у меня были съемки, и я уже достаточно провинился перед всеми своим загаром, чтобы еще и не являться на работу вовремя.
И если я сел в самолет в плохом настроении, то вышел в еще худшем.
Возвращение назад было просто ужасным.
Это был – и остается – самый жуткий полет в моей жизни. И надо сказать, что я провожу три четвертых своей жизни в самолетах, летая туда-сюда, и привык к любым неожиданностям и инцидентам.
Тот проклятый самолет вдруг начал дергаться так, как будто какая-то сверхчеловеческая сила схватила его за хвост и начала трясти невероятным образом.
Это были самые отвратительные полчаса, которые я помню. И все из-за капризов чертовки Авы Гарднер!
Честно говоря, я думал, что это конец.
Попрощавшись мысленно с моей святой мамой, я начал шепотом молить Господа Бога о последней милости. Я приготовился к смерти, как подобает настоящему христианину. Молился. И много. Вспотел. Потом еще больше. Начал, было, сквернословить, но вовремя остановился, чтобы не нагрешить еще больше.
Движения, которые производил самолет, сверху вниз и из стороны в сторону, провоцировали такую дрожь в моем теле, словно я схватил ту ужасную болезнь, которая называется "пляска Святого Вита". Ту самую, которая не имеет ничего общего с танцем, и тем более, святым.
Испуганный, в тот момент я думал, что это несчастье было наказанием за мою неверность одной неизвестной страховой компании, или даже преступление, которое я совершил своим проступком по отношению к ней. Небо мне послало наказание и окончательно лишало меня всяческой надежды. За безответственность. За легкомыслие. За хулиганство. (Я представлял выражение лица моего бедного Висенте Эскрива, когда он получит известие об этом ужасном происшествии). За мальчишество, глупость и дурость! Особенно за дурость!
Ава, далекая от всего, спокойно спала. Единственное, что могло бы разбудить ее, - так это только звуки труб Страшного Суда... Дело принимало плохой оборот.
Ширли Джонс была испугана. Я закрыл глаза, чтобы не видеть ужасный конец и молился до тех пор, пока самолет не коснулся земли. Мы приземлились, целые и невредимые! В Акапулько я еще долго не мог прийти в себя.
Я спросил время у Гарднер. Было почти столько, когда мне уже надо было быть на съемочной площадке. Одним словом, спешно поцеловав Аву и оставив ее на попечение местного таксиста, я, взяв Ширли под руку, отправился на другом такси на работу.
Пока мои продюсеры готовили место на каком-то пляже, где должны были проходить съемки тем утром (точно не помню, каком точно), я попросил прощения и пообещал им, что больше никогда не случится подобное. Что впредь я буду соблюдать все пункты контракта, особенно относительно вопросов безопасности и запрета на поездки. Что я был уже достаточно наказан за свою ошибку этим ужасным путешествием. Что ни одна женщина не сможет меня «заставить свернуть с пути» и подставить под сомнение мой профессионализм, хоть бы ее и звали Ава Гарднер.
Слава Богу, что все это замялось на месте и об этом не узнали в "Коламбии Пикчерс" в Лос Анджелесе. Я мог нормально сниматься.
Я направился к Висенте Эскрива и сказал: «Господин режиссер, я в вашем распоряжении. Мы можем начать работать».
Перевод Лидии
Опубликовано на сайте 25.04.2011
Обновлено 12.09.2012
