XIV. La primera vez que vi París
XIV. Я ПЕРВЫЙ РАЗ ВИЖУ ПАРИЖ
В Париже был испанский танцовщик, Вальдо, хороший друг маэстро Гордильо, уже удалившийся от дел, который, послушав одну из моих пластинок, сделал так, что она попала к владельцу фирмы Барклай, Эдди Барклаю. Мой голос сразу же заинтересовал его. Он, должно быть, так ему понравился или произвел такое впечатление, что он решил познакомиться со мной.
Моя первая поездка в Париж – я на фоне Нотр-Дама, и без единой песеты в кармане.
Меня хотел видеть Эдди Барклай!
Он попросил Вальдо разыскать меня. И тот позвонил Гордильо.
Удача снова улыбнулась мне.
Улыбнулась... относительно, потому что между нами стоял контракт с фирмой Philips, связывавший меня по рукам и ногам и приковывающий к этой фирме звукозаписи на слишком долгое время.
Но Барклая это, похоже, не слишком волновало.
Его фирма была самой могущественной во всем франкоговорящем мире. С ней были связаны великие имена того времени – Шарль Азнавур, Жильбер Беко, Энрико Масиас, Жак Брель, Далида и еще длинное и т.п...
Сначала я решил, что нет никаких оснований думать, что вспыхнувший ко мне интерес немедленно выльется во что-то конкретное, особенно потому что в то время Эдди Барклай и все, что он представлял с чисто дискографической точки зрения, было для меня миром, который от меня отделяли миллионы километров. Я беспрестанно обдумывал эту историю. Такая радость казалась мне слишком большой для бедного дома.
Поэтому нетрудно вообразить мое огромное удивление, когда я узнал, что господин Барклай прислал маэстро Гордильо два билета на самолет Мадрид-Париж. И маэстро сказал мне, что он сам будет сопровождать меня. Что, поскольку речь идет о таком важном предмете, он хочет быть рядом со мной. Заняться этим лично. Уже одно это позволило мне понять, насколько серьезна эта тема, потому что у маэстро не было обыкновения возиться с новичками.
Поначалу все казалось мне невероятным. Я не мог сказать, что «мечты становятся реальностью», потому что произошло нечто, что даже и не было частью моих самых безумных снов.
Одно дело – иметь совершенно твердое намерение явиться в Олимпию так скоро, как только позволит судьба, и другое, совсем другое – видеть, что владелец фирмы Барклай прислал тебе билет на самолет, чтобы ты наконец приехал увидеться с ним.
Не думаю, что я кому-нибудь об этом сказал, но перед этой поездкой я подумал, что я был прав, говоря Лоуренсу про Олимпию. Пока еще ничего не произошло, но что-то начинало вырисовываться. Это вопрос времени. Недолгого. Вы уже знаете о моей нетерпеливости.
Мы приехали в Париж, и Барклай пригласил нас на обед.
Я произвел на него хорошее впечатление.
Он разглядел во мне совершенно нормального парня, очень симпатичного и очень открытого. К счастью, в отличие от того кинопродюсера, о котором я вам рассказывал, он не счел меня некрасивым. Напротив.
Как я узнал, Эдди Барклай увидел во мне очень жизнелюбивого человека, весьма приятного в обращении. Со специфическим обаянием – шармом, как говорят там. Свежего мальчика. С манерой улыбаться, вызывающей очень хорошие чувства. «У этого Рафаэля есть все, чтобы победить. Он улыбнется – и готово! И кроме того, он поет – так, как поет» - должно быть, подумал знаменитый господин Барклай.
Он не видел, как я выступаю, это точно, но ему понравился мой голос и, в общем, это было все, что ему требовалось, чтобы записать пластинку.
Но Барклаю, великому знатоку дискографического рынка, не хватало одного: проверить мою улыбку. Увидеть, как я улыбаюсь. Пластинки, как почти все, обычно выбирают по внешнему виду. У Эдди Барклая уже был мой голос. У такого эксперта по маркетингу, как он - это я понимаю сейчас благодаря всему своему опыту, а тогда это была чистая интуиция - оставался только один узелок, который надо было развязать.
После нашей парижской встречи у него появилось то, чего ему не хватало для идеи продвижения диска – улыбка.
Такая улыбка, как моя – чтобы дать ее на обложке.
Я вернулся из Парижа полный надежд.
Но и у меня, и у маэстро Гордильо на душе тяжким грузом лежал действующий контракт с фирмой Philips.
Груз тем более тяжкий, потому что они и пальцем для меня не пошевелили, это точно, хотя маэстро не вылезал из споров с представителями фирмы из-за того, что они уделяли мало внимания продвижению моих песен.
Всем этим приходилось заниматься мне.
Это стало еще одной постоянной составляющей моей жизни. Я ничего не должен ни одной фирме грамзаписи, ни одному продюсеру.
Я должен был добиваться всего совершенно самостоятельно, и демонстрировать всем сначала, кто я такой, или кем я был, или кем я буду, а уже потом все прочее.
Никто никогда не говорил мне: «Смотри, парень, мы даем тебе, в полное твое распоряжение, сколько-то миллионов, чтобы ты стал сенсацией».
Нет. Мне всегда приходилось завоевывать победу исключительно в поте лица своего.
Несмотря на свои связи, свой престиж и постоянные стычки с сотрудниками фирмы грамзаписи, маэстро Гордильо не добился, чтобы Philips сделала хоть шаг – и тем более дала хоть дуро – чтобы прорекламировать меня.
Хотя я победил на фестивале в Бенидорме, хотя выпустил четыре пластинки. Не благодаря им. Они не сделали ничего. Все это пришлось делать мне.
Я ходил на телевидение. Посещал моих друзей на радио.
Я допекал их. Меня посылали туда и сюда. Я был вынужден заниматься всем. А иначе дело не сдвинулось бы с места.
Маэстро Гордильо приходил в отчаянье. Я в еще большее.
Сколько бы встреч с ними не было, сколько бы маэстро с ними не разговаривал, единственное, что он получал, были красивые слова. Ему обещали золотые горы – а потом ничего.
Именно такое положение дел заставило нас загореться этой идеей и обрести крылья, чтобы уехать в Париж, дабы Эдди Барклай увидел меня. Как я только что сказал, мы выполнили его просьбу, он меня увидел, и все прошло очень хорошо.
Мы никогда не делали тайны из этой ситуации, и нас попросили прислать копию контракта с фирмой Philips, потому что хотели детально изучить его. Он ужасно интересовал их!
Мы отправили контракт и за свой счет проконсультировались с адвокатом в Мадриде. (С человеком, являвшимся тогда начальником моего нынешнего адвоката и главным действующим лицом запутанного дела, которое чуть было не пустило под откос эту мою карьеру, которая благодаря «усердию» веселых ребят из фирмы Philips так и не началась.)
Результаты консультации были очень обнадеживающими. Изучив документ, вышеназванный адвокат посоветовал нам разорвать его. И сказал, что самое худшее, что может случиться – что через четыре или пять лет Рафаэлю в качестве компенсации за время контракта, которым он пренебрег, придется сделать запись для фирмы Philips. Или самое больше – что нас заставят уплатить некоторую сумму за расторжение контракта в одностороннем порядке.
В начале это были хорошие известия.
И некоторое время спустя тот же просвещенный законник снова посоветовал мне нечто очень, ну очень похожее... из-за чего я потерял, в буквальном смысле слова, кучу денег, и желание полагаться на его советы.
Моего адвоката звали Доротео Лопес Ройо, и сегодня я вздрагиваю каждый раз, думая, что в тяжбе с Philips мы были на волосок от того, чтобы послушать его. К счастью, на самом деле в том случае нам не пришлось следовать его советам.
Но только потому, что Барклай опередил его и сделал то, что должен был сделать.
Пока что было решено, что я проведу для него запись. (У меня еще не было никаких причин не доверять советам Лопеса Ройо, который, в конце концов, был владельцем одной из лучших адвокатских контор Мадрида и, как уже сказано, никто из нас не мог даже представить того, что случилось несколько лет спустя).
В тот момент у нас - у меня - начали появляться деньги, и я вернулся в Париж. На этот раз с Пако Гордильо.
Я возвратился в Париж, чтобы записать у Барклая пластинку под названием «Tu conciencia (твоя совесть)», которая имела большой успех. Тогда я все еще использовал в речи сонорное кастильское «С». (Вспомните, что я пока не вступал в контакт с моей родной Андалузией и научился говорить в самом центре «стола», то есть приблизительно на нулевом километре, в «Мадрие», чтобы вы меня поняли). Я еще не дошел до того, чтобы произносить все как «S», и продолжал говорить «corazon» там, где уже довольно давно говорю «corason». Великой новостью, которую приберег для нас Эдди Барклай, стало то, что - ни больше ни меньше! – что изучив присланный нами контракт с фирмой Philips, он пошел напролом и выкупил его. Так вот просто.
(по классическим кастильским нормам буквы «z» и «s» должны произноситься по-разному; допускается ослабление конечного “d” до полного выпадения, то есть вместо «Мадрид» слышится «Мадри» – прим.пер.)
Как это звучит! Эдди Барклай настолько уверовал в меня, что купил мне свободу от фирмы Philips! Было трудно поверить в это, и в то же время - чудесно.
Для того парня, каким я был тогда, это был просто неоценимый заряд бодрости - что меня хочет ни кто иной как фирма Барклай, что она желает поставить имя Рафаэля рядом с именами Беко, Бреля, Азнавура, Далиды и прочим и т.п., да так желает, что готова выкупить контракт у всемогущей фирмы Philips.
Теперь не было никакого страха. Я был свободен. И мы с Пако находились в Париже, а впереди у нас было много дней.
Этот период я буду помнить всю свою жизнь. Это было все мое отрочество, прожитое в мечтательном лирическом отступлении, с первыми связями с девушками, которые не говорили на моем языке, но это меня не волновало. Пройтись с девушкой, притвориться, что любишь ее, и отпустить ее, подцепив новую. Иметь кучу времени – к несчастью, слишком короткого – чтобы проделать некоторые из вещей, которые могут совершать юноши, «которым не повезло так, как мне». (В этой последней фразе читатель может увидеть всю иронию, даже сарказм, какой пожелает. Он будет прав и даже, может быть, окажется недостаточно смелым, очень даже несмелым в своих предположениях!)
В течение месяца с лишним мы жили в очаровательном отеле Мон-Жоли на улице Монмартр, в центре Пигаль (район красных фонарей – прим.пер.). Но, поскольку нельзя требовать, чтобы совершенным было все, мы страдали от холода!
Я не припомню таких холодов в Париже, и даже в России.
Это была чудесная эпоха... но было холодно! Стоило разозлиться на мороз, который установился в Париже той зимой! Это надо было попробовать на собственной шкуре, чтобы получить представление о холоде, который может наступить в Париже во Франции.
Холод, заставляющий ворчать, хотя никто не сердился: «Долбаный мороз в городе на Сене!» (которая, кстати, в тот год кое-где иногда даже замерзала).
Мы с Пако скинулись по несколько песет на пребывание в Париже. То есть мы были на бобах, да и тех было немного (в оригинале – остались при двух свечках, да еще и с короткими фитилями – прим.пер.).
Из отеля в фирму грамзаписи (авеню Хоше, 9) мы ходили пешком, и возвращались на том же виде транспорта. Иногда, скорее из-за холода, чем из-за наличия возможности, мы ехали на метро.
Мы были двумя людьми с бурной внутренней жизнью, двумя друзьями с бесчисленными планами в голове, которые добровольно шагали пешком по улицам Монмартра.
Мы становились, иногда по необходимости, а порой просто ради удовольствия, великими путешественниками. Сотни совершенно невероятных лестниц, подъемов, они так причудливо идут вверх и так бегут вниз, они ждут тебя, побуждая подняться, чтобы увидеть, что там наверху, уверяя, что они тебя не обманут; или манят сойти вниз, чтобы развлечь тебя тем, что, может быть, ожидает тебя у подножия лестницы или склона. (Читатель! Последнее – спускаться - настолько удобно, что большего достоинства у них и не было, хотя идти вниз по склону во время этого долбанного холода... тоже не рай земной).
В Париже, и прогуливаясь и сидя на месте, мы с Пако начинали очень серьезно строить планы на будущее, более чем конкретные планы того, что мы воплотим на практике, когда вернемся в Мадрид. Это был грандиозный спектакль, который мы собирались поставить как можно быстрее.
Порой я спрашиваю сам себя – было бы все так же без Монмартра, без Пигаль, и без бесконечных мечтаний до самых дверей Олимпии. И я не слишком уверен в ответе.
И я, потеряв голову, рисовал себе декорации, воображал прожектора, освещение, хореографию, размышлял, как соединить пение и танцевальные фрагменты, какую фотографию дать на афишу, какую – на программку, обдумывал шрифт и кегль букв, в сколько цветов это напечатать, и т.д., и т.д., и т.д.
Всегда, всегда наши прогулки приводили нас к Олимпии.
Каждый раз, глядя на огромную афишу Далиды, я говорил себе: «Скоро фотография Рафаэля будет висеть на этом фасаде, который так много означает для публики всего мира и для великих артистов».
Я обсуждал все с Пако, и он, как всегда, верил в это даже больше, чем я. «Скоро ты займешь всю эту стену» - сказал он мне. Мы оба (трое, считая Рафаэля внутри меня, того, в котором ключом била энергия) был абсолютно уверены, что все получится именно так, как мы мечтали, и даже больше того – планировали.
И все исполнилось.
Не хватит никаких денег, чтобы расплатиться за ту установку, которую Пако сумел вбить в меня в начале моей карьеры.
Например, один раз, не помню уже, о каком известном человеке мы говорили, я с восхищением воскликнул: «Надо сходить его посмотреть, он же великий!», а Пако поглядел на меня как на полоумного и едва ли не закричал на меня: «Да как хочешь, парень! Но почему же он не заставляет публику вставать вечер за вечером, как столько раз проделывал ты?»
Иногда, когда мороз становился совсем невыносимым, мы оставались в комнате в этом чудесном отельчике и опять принимались за свое: «Афиша должна быть такой или такой-то, на ней должен быть этот текст; декорации для нас мог бы сделать имярек... Ни в коем случае, этот задник мы нарисуем прямо сейчас». Будущее выстраивалось камень за камнем, словно тот самый храм Сакре-Кер (базилика на вершине холма Монмартр – прим.пер.), мимо которого мы проходили столько раз в конце дня.
Хотя всегда случаются вещи, придающие остроты самым пресным делам. Как эта, о которой я расскажу так хорошо, как только смогу, если смех позволит мне сделать это.
На верхнем этаже прямо над нашим номером жили две довольно симпатичные девушки.
Должно быть, они были ровесницами Пако. Мы обычно встречали их на лестнице, а иногда – в маленьком вестибюле отеля. А иногда – нет. Но в любом случае мы видели их слишком часто, чтобы от меня ускользнуло, что эти встречи не были тем, что называется... случайными. Да-да, случайными!
В один прекрасный день из тех многих, когда мы часами сидели в комнате, строя планы и ломая голову, настал, наконец, момент, когда мы больше не могли выносить это заключение. Мы натянули пальто и вышли, готовые встретиться лицом к лицу с проклятым холодом, намереваясь совершить одну из наших прогулок по Пигаль, даже если у нас замерзнут ноги.
На лестничной площадке мы столкнулись с соседками сверху. На том этапе моей жизни я плохо владел французским: Merci beaucoup; Bon soir; Merci bien; La clef de ma chamber; s’il vous plait (большое спасибо, добрый вечер, благодарю, ключ от моей комнаты пожалуйста), вот, собственно, и все! (Потом у меня появится французская секретарша, Доминик, и я выучу еще кое-что).
Пако управлялся с языком лучше, или просто был не так скован... Не знаю. Но девушки направились к нам, и хотя я не понимал ни слова, я отлично уловил, о чем шла речь.
Я умею интуичить, что называется, просекать, в чем дело, я делаю это на всех языках земли. Я интуитивный полиглот.
Кроме того, к тому времени я уже читал мысли Пако. После краткого обмена глупостями – я так предполагаю – соседки со смешком спустились по лестнице. Сказать по правде, довольно дурацким. Этот смех! Я тогда еще не знал девушек.
- Ну что? Наметился какой-то план?
- Черт побери, парень, и ты еще говоришь, что ты в разладе с французским! В общем да. Нас пригласили в их номер на маленький праздник.
- И ты согласился.
- Не делай такого лица, дружок! Я подумал, что нам не помешает слегка отвлечься. Немного проветрить голову. И кроме того, с нашим финансовым положением мне кажется неразумным отказываться от дармовой закуски.
В назначенный час мы стучали в двери наших гостеприимных хозяек. После общепринятых приветствий одна из девушек пристроилась около меня и начала разговаривать со мной, хотя скорее – рядом со мной, потому что я едва ли понимал то, что она строчила как из пулемета. Я решил, что понял, что меня приглашают переместиться на диван, и должно быть, так и было, потому что она, ни на секунду не прекращая говорить (правда, широко улыбаясь), села возле меня.
Они приготовили кое-чего поклевать, а на кофейном столике стояли две или три бутылки. Одна из них с джином. Пока я жив, я не забуду ее.
Вторая девушка поставила пластинку, и Пако начал танцевать с ней.
Я остался на диване, спрашивая себя, какого черта я делаю здесь, рассиживаясь с девушкой, с которой не могу ни поговорить, ни даже станцевать – мне не нравится танцевать ради того, чтобы танцевать – и без желания пробовать закуски, потому что мне хотелось сбросить несколько кило, которые я набрал, несмотря на то, что мы ели очень мало.
Вдруг моя соседка дала мне наполненный до краев бокал, и я – бац! опрокинул его одним глотком. Словно это была вода.
А это была не вода.
Это был джин, и я почувствовал, как меня обожгло от горла до пальцев на ногах. Но я решил не ударить в грязь лицом. К моему удивлению, когда я поставил пустой бокал на стол, девушка - которая безостановочно говорила, совершенно не интересуясь тем, понимают ли ее – наполнила его еще раз. До краев. Я летел напролом - частично по отсутствию у меня привычки, и – опа! принял еще стаканчик джина.
И так несколько раз.
Она наливала бокал, а я опустошал его. Очень серьезно. Что угодно, лишь бы не потерять лицо.
В общем, хотя Пако был очень занят своей партнершей, он заметил, что со мной происходит что-то странное, и подошел ко мне, чтобы поинтересоваться моим состоянием: «Что с тобой случилось, парень? Тебе скучно? Да ну, забудь обо всем и немного взбодрись! Ты не видишь, какой чудесный праздник приготовили для нас эти хорошенькие девушки? Ты слишком много думаешь...»
Я выглядел серьезным и не шевелил ни единым мускулом, только опустошал одним махом бокалы, которые моя подруга по вечеринке наполняла как автомат. Я невозмутимо принимал их внутрь! А она, не прекращая говорить, протягивала их мне.
Если бы в тот момент я мог думать, я бы подумал, что либо она дура, либо я решил напиться, либо то и другое сразу. Я начал чувствовать себя плохо, но виду не подавал.
Наконец, слава Богу, до Пако дошло, что происходящее со мной не имеет ничего общего со скукой. Он ухватил меня за локоть и поднял на ноги.
Я продолжал делать героические усилия, чтобы скрыть свое состояние и не показать, в каком бедственном положении я находился.
Я никогда не узнаю, как это получилось, но поднявшись, я держался вертикально, даже не шатаясь. По словам Пако, я сумел сказать Bon soir и Merci, и язык меня не подвел.
В общем, он извинился перед девушками, и мы ушли в нашу комнату.
А там две нарядные бедняжки остались без парней.
Я шел по лестнице прямой как палка, и даже более того. Я спустился по ступенькам – по счастью, немногочисленным – и как робот, встал перед дверью своей chamber (комнаты).
Пако открыл ее, и я переступил порог... и оказавшись внутри и услышав, как он закрыл двери за моей спиной, я упал ничком, как мешок. Во весь свой рост, прямо на пол. Как подрубленное дерево.
Мать моя, как плохо мне было! Меня рвало всю ночь, а голова болела почти сорок восемь часов!
Это была такая головная боль, что я – раз уж мы были в Париже – начал подумывать о гильотине, чтобы раз и навсегда покончить со мной. Ужас!
А сейчас, каждый раз, когда я вспоминаю, как я там изображал куклу из музея восковых фигур, и снова вижу, как девушка наполняет бокал, который я, не изменившись в лице, раз за разом выпиваю единым глотком, я умираю со смеху.
Там, в том районе, мы распланировали мою карьеру. Мы шаг за шагом наметили то, что должны были делать, и то, что должно было произойти: идти вперед, и никто и ничто не свернет меня с пути.
Мое будущее уже было у меня в голове. Я все его спланировал на Пигаль. Никогда я не забуду того времени в Париже.
Потом я много раз возвращался и проезжал по нему в элегантных автомобилях, ужинал у Patachou (ресторан во 2-м округе, неподалеку от ул. Монмартр – прим.пер.), но это было уже не то. Когда я еду по этим улицам, я все еще вижу себя – шагающего по их тротуарам, в моем клетчатом пальто, полумертвого от холода, без денег в кармане... и со столькими планами в голове... И меня пробирает дрожь, которая вызвана скорее удовольствием, чем огорчением. Мать моя, как все изменилось!
В мире есть места, которые кажутся созданными для мечтателей без единого дуро.
Ну, в тот наш приезд в Париж и кроме нужды не все было блинчиками с медом.
У нас возник ряд проблем с тем, чтобы заставить разных директоров у Барклая понять нас, потому что они не знали, как определить мой стиль. Они не понимали, куда я хотел идти.
Ясно, на записях, где у них была возможность услышать меня, я пел твист, и они настаивали, чтобы я гнул эту линию. Но моя задача не укладывалась в это, и мне стоило большого труда поставить все с головы на ноги.
В итоге я записал четыре песни Мануэля Алехандро: «Tu conciencia», «Alta costura», «Precisamente tu» и «Me diras».
Я сделал запись одним махом, что просто поразило их. Потому что все их звезды записывали половину песни сегодня, четверть песни – в следующий вечер ... и так тянулось целый месяц.
Но, правда, как же холодно было в этой студии!
Но еще хуже было на улице. Черт бы побрал эту зиму в Париже!
Несмотря на это, после записи я все еще оставался там несколько дней. Были сплошные мечты, мечты и мечты. И планы.
Агентство Бермудеса предложило мне еще раз то же самое: вернуться в места, в которые я не хотел попадать. Мне не оставалось ничего другого, как спросить самого себя: «Но разве они не отдают себе отчет в том, чего я хочу? Как еще я должен объяснить им, к чему я стремлюсь? Разве меня никто не понимает? Что я – другое дело, ради Бога, поймите – я другое дело! Мне нужно то, что, быть может, не нужно другим, но для меня это жизненно необходимо. Я - не «остальные». Я – это я! Почему они настаивают на своем, если те, кто знаком со мной, знают, что я не уступлю? Разве нет способа, Бог мой, вбить это им в голову?»
Хотя я приходил в отчаянье, не получая ответов на ту кучу вопросов, которые с болью задавал самому себе, я обязан был идти вперед. Вера в себя придавала мне сил. Я должен был продолжать говорить «нет». В течение нужного времени. Чтобы увидеть наконец, не поймет ли кто-нибудь однажды, чего именно я хотел для себя, для своей карьеры, для своей жизни.
Я снова затягивал пояс.
Конечно, никто не мог отбить у меня желание строить планы. Ни у меня, ни у Пако Гордильо. Мы даже в деталях планировали, как устроим грандиозный концерт в Мадриде.
Это была еще одна сказка про молочницу (молочница в мечтах продала молоко, купила яиц, а продав кур, купила свинью, на нее корову, запрыгала от радости – тут-то кувшин с молоком разбился. Мораль:
No seas ambiciosa de mejor o mаs prуspera fortuna, que vivirаs ansiosa sin que pueda saciarte cosa alguna.
No anheles impaciente el bien futuro; mira que ni el presente estа seguro. – прим.пер.).
Но однажды вечером нам позвонила Мари Кармен. Бермудес велел ей найти нас во что бы то ни стало. Потому что мы срочно нужны ему в Мадриде. Без других объяснений.
Она смогла сказать мне лишь, что это был категорический приказ: «Рафаэля первым же самолетом в Барахас!»
На следующий день мы так и сделали.
Снова дома. Без единого дуро в кошельке. Там едва ли не меньше того, с чем мы уезжали. Кой черт едва ли! Мы без единой песеты. Правда, с безмерной гордостью за сделанную в Париже запись у Барклая.
Мы возвращаемся в Мадрид шагая по облакам, у меня пластинка подмышкой и я - это только сказать легко – свободен от моего контракта с фирмой Philips.
Весь мир наш, и вместе с ним – неоценимая свобода. И самые лучшие на свете планы, оставшиеся в тетрадке, набитой заметками, рисунками, набросками...
Это будет не последний раз, когда одна фирма грамзаписи перекупает меня у другой.
Я – как футболисты.
Хорошие, разумеется.
Но сейчас, ничуть не заботясь о ракорде (обычно я об этом и не думаю!), я намерен посвятить целую главу одной персоне, занимающей особое место в моей истории.
(Ракорд (фр. raccord — скрепление, прикрепление) — нерабочий или служащий для защиты или зарядки участок кинопленки, фотопленки или магнитной ленты, обычно прикреплённый к ее концу – прим.пер.)
Я расскажу все именно так, как пережил.
Даты не имеют значения. Даты – лишь опорные точки. Значение имеем только мы сами. Те, кто живет, шагая сквозь время. Создавая время.
То, что я собираюсь рассказать вам, точно случилось до поездки в Париж.
А может быть, после...
Я приглашаю вас начать.
И вместе со мной познакомиться с Монтсе.
Перевод А.И.Кучан
Опубликовано на сайте 31.05.2011
