Х. Nace Raphael
X. РОЖДЕНИЕ РАФАЭЛЯ С "PH"
В эти самые дни появился шанс, что меня прослушают в фирме звукозаписи Philips. Кончено, все это произошло благодаря посредничеству маэстро Гордильо. Еще раз сработало волшебное влияние покровительствующего нам отца Пако, который подталкивая меня, продвигал таким образом своего сына и заодно стимулировал творческие порывы Маноло Алехандро.
Один из самых характерных снимков за всю мою карьеру.
Гордильо провел переговоры с какой-то очень важной фигурой в Philips, чтобы меня прослушал маэстро Валеро, бывший тогда музыкальным директором компании грамзаписи.
Мне назначили встречу для собеседования. Никто не говорил ни о пробах, ни о прослушивании. Они просто хотели познакомиться со мной.
Я помню, что время, прошедшее с момента, когда отец Пако сказал мне об этом, до момента встречи, показалось мне вечностью.
Это было совершенное особенное утро.
Пако заехал за мной на своей машине, и мы отправились туда, в эту легендарную, по крайней мере, для меня, студию звукозаписи. Я очень нервничал, но, как всегда, держал все в себе. Снаружи по мне ничего не было заметно. И эта невозмутимость, то, что я называю «самообороной», стала существенной составляющей моей борьбы за победу. Постоянной частью моей жизни.
Однако я никогда не мог провести Пако. Он умел видеть меня насквозь, честно говоря, всегда. Ну, ладно, почти всегда. Мои нервы, мои страхи, мои сомнения... он умел угадывать их. По крайней мере, в начале.
В то утро, когда мы ехали в Philips, он отлично понял все:
- Парень, мать твою, кончай дрыгать ногой, ты меня до истерики доведешь своими нервами. Успокойся. Ради Бога!
- Пако, ну я ведь трясусь как желе... от этих нервов у меня голос пропадет.
- Брось эти глупости. Ты заходишь, представляешься, и, если тебя попросят спеть, поешь. Ты же в этом не новичок. Кроме того, с твоей-то способностью оставаться одному в целом мире во время пения… я не понимаю, откуда взялся такой страх. Пой, как всегда. Думай, что ты поешь для себя – и дело в шляпе.
- Да, но там будет много народа... ты отдаешь себе отчет, что мы поставили все на одну карту?
- Да какую еще, к черту, карту! Не преувеличивай!
Весь мир навалился на меня. Собственная душа казалась мне неподъемным грузом. Правда, снаружи... словно ничего и не было.
Фирма Philips располагалась на бульваре Делисиас.
Студия была круглой, как арена для боя быков. Она находилась - вижу это как сейчас – слева, если идти вниз по улице.
То утро должно было стать для артиста, каким я являлся с момента появления из чрева моей матери, утром его второго рождения.
В тот день, когда мы ехали на машине в студию и думали, каким окончательно будет мой артистический псевдоним (нам казалось, что это надо было решить до приезда) возникло знаменитое «ph».
Почему? Пожалуй, потому что это должно было быть так.
Я ехал записываться в Philips, и «ph», стоявшее в начале названия этой индустриальной империи, звало меня со светящейся вывески (естественно, погашенной в это время суток), венчавшей здание на бульваре Делисиас.
И внезапно меня озарило – лучше не скажешь.
RAPHAEL.
Для начала – «ph» зрительно и графически удлиняло данное мне при крещении имя.
С другой стороны, оно позволяло мне называться попросту «Рафаэль», без фамилии или чего-то другого. Это было отнюдь не общепринято среди испанских артистов той эпохи.
Я интуитивно знал, что мое сценический псевдоним должен умещаться в одном слове.
Таких имен вскоре стало навалом. А тогда, насколько я помню, было одно – Антонио.
Мы с Пако взвесили все за и против. Было одно явное преимущество, касающееся других языков. Во многих «ph» произносится как наше «ф», и это стало для меня одной из главных привлекательных черт этой находки. Что хорошо демонстрирует – еще раз! – как мое предчувствие или эта уверенность в моих возможностях, которая была у меня всегда, вела меня к более далекому горизонту, и я даже рискнул бы сказать – безграничному. А может быть, я обязан этим моей преждевременно появившейся идее маркетинга.
Одно из важнейших решений в жизни артиста – я ни капельки не преувеличиваю – это выбор сценического имени. И, принимая свое, я не ограничился тем, что просто проверил, как оно звучит там или здесь, но и «уразумел», насколько важно в моем частном случае оценить его эффектность в широчайшем спектре стран и языков. Я чувствовал острую необходимость принять во внимание и другие требования.
Стало быть, у меня уже были иные претензии: ни больше ни меньше, чем пересечь границы своей страны, и как можно раньше. Поэтому этот псевдоним, который будет идентифицировать меня как артиста, был придуман – или интуитивно пойман – не для «публики», но для «публик». И я написал «публик» потому, что, приняв решение называться - с этого момента и впредь до конца моей жизни – Рафаэлем, я думал уже не только о мире говорящих по-испански зрителей, но обо всем Мире. Без границ. Об англичанах, немцах, американцах, итальянцах, голландцах... и всех т.п. огромного Мира. Я собирался быть там, где только меня захотят увидеть и услышать.
Тот, кто, читая мои слова, думает, что в них глупое тщеславие, непомерные амбиции или высокомерие, тот ошибается.
В них только вера в себя и убежденность в том, что успех (а успех и жизнь для меня – одно понятие) – не должен заканчиваться никогда. Чтобы я сказал самому себе «все, приехали»? Никогда!
Как часто говорят в моей Андалузии: «У меня такое поле, что ворот не хватит».
Я правильно поступил, желая этого так страстно, потому что это в точности то, что случилось потом. Это власть над публикой, которую я сохраняю уже многие годы, пересекая границы, пересекая океаны и пересекая языки с этим именем – Рафаэль. Навеянным мне вывеской организации, где мне собирались устроить первую пробу грамзаписи: Philips.
Свою роль сыграла случайность, как всегда бывает в этой жизни, но сработала также интуиция. Я попал в точку, вырвав две первые буквы из названия торговой фирмы, чтобы создать с помощью этих букв и моего обычного имени пароль и отзыв для моей карьеры: РАФАЭЛЬ.
С другой стороны, такое объединение мне казалось естественным. Но ничто не бывает чисто черным или белым.
Надо признать, что в моем имени был один недостаток.
В Испании «ph» звучит не как «ф». На самом деле вообще не звучит... особенно, если кому-то не хочется, чтобы оно звучало. Я в первую же минуту понял это затруднение. Но на всякий случай Пако, который все рассматривает под увеличительным стеклом, (это одна из причин, почему я доверял ему), открыто сказал мне:
- Друг, подумай об этом, потому что, из-за того дурного характера, которым отличаются наши соотечественники, тебя при первом же удобном случае назовут «Рапаэль». А на земле твоего детства, в твоей Андалузии – и того хлеще. Когда в них проснется желание поострить, ты увидишь это: «Рапаэ» .
Это возражение не показалось мне весомым, и время подтвердило мою правоту; так что, пожав плечами, я сказал ему:
- Ладно, что мы можем сделать!
Правда, в те времена я не возвращался в мою Андалузию. Меня еще не коснулся острый язычок моего юга. Возможно, если бы это случилось раньше, я бы не вставил в имя это «ph».
Хотя, поскольку я такой упрямец, то раз уж мне что-то в голову втемяшилось... Это было более, чем решено.. Кроме того, в этом эпизоде, о котором я рассказываю, было словно в вечере из «Жизнь есть сон», что-то вроде предчувствия.
Предсказания.
Я поднял взгляд, и мои глаза остановились на этих двух буквах, огромных буквах: «РН».
Так что вопрос о моем имени был решен бесповоротно. Я полагал, что, если кто-нибудь и назовет меня «Рапаэль», это словцо продержится недолго (пока не закончится эта плоская шутка, потому что уже заранее было ясно, что у нее будет короткое будущее)
Я принял его с первой же секунды, как принял собственную кожу.
Я сел в машину Пако под именем Рафаэль, а вышел со своим сверкающим «ph».
В тот день я изобрел РАФАЭЛЯ.
Душа моя трепетала. По мне этого не было заметно, но клянусь! – моя душа трепетала.
Мы вошли, и нас представили маэстро Валеро, господину уже в годах (в возрасте отца Пако, по моим подсчетам), и человеку по фамилии Латорре, который – как объяснил нам маэстро Гордильо – и был тем, кому в фирме Philips принадлежало последнее слово во всем, касающемся новых голосов. К нашему большому удивлению, сеньор Латорре решил, что мне надо устроить пробу.
Прослушивание по всем правилам. В студии и на полном серьезе.
Нам назначили день. И после короткого нетерпеливого ожидания мы вернулись в студию Philips, сначала для пробы с микрофоном, а сразу после этого – для заключения контракта и, наконец, для записи.
Наступил день первого прослушивания моего диска. И это было великолепное утро, почти как все великие утра в моей жизни.
Похоже, что тембр моего голоса, такой специфический – ни плохой, ни хороший, но очень специфический – им понравился. Похоже, он очень им понравился. Настолько, что они моментально подготовили мой контракт.
Я не мог в это поверить. Представьте себе! Я буду записывать мою первую пластинку!
На этот раз точно можно было увидеть – не знаю, заметил ли кто-нибудь это тогда – как проявилась моя нервозность. Это четко выразилось в дрожании моей правой руки. Я храню этот контракт как доказательство того, что иногда можно заметить, как я стараюсь скрывать свое состояние. Потому что подпись «Рафаэль Мартос» - это набор неразборчивых каракуль, которые я бы не смог воспроизвести, даже если бы от этого зависела моя жизнь. Это один из редких случаев, когда буря, неистовствующая внутри, проявилась в дрожании одной руки. И еще как!
Вопрос был в следующем: будет ли какой-нибудь толк от моего блистательного контракта? Получится ли что-нибудь с моими пластинками?
В то же самое время, что и я, заключил контракт один парень, с которым действительно произошло, и многое! И продолжает происходить, потому что сегодня и на много лет вперед он стал и будет оставаться очень много значащим для Испании именем, сенсационным персонажем, тем, кто очень мне нравится. Это Мигель Риос.
В то время Мигель пел твист, но больше всего – рок-н-ролл; и делал это – и продолжает делать – феноменально.
Это стало очень хорошим трамплином, как для него, так и для меня. У Мигеля был гораздо более удачный старт, чем у меня. Я остался немного позади, а он с роком моментально стал горячей новостью.
Мой восход задержался месяца на два.
Сначала в том, что касалось моей музыки, публика была дезориентирована. Так как они не могли танцевать под меня... (Мы еще увидим проблемы, которые создало для меня это обстоятельство, пока я не решил их раз и навсегда: конечно, нет! Под Рафаэля не танцуют! Это нечто, о чем сегодня никто уже и не думает, потому что это уже очевидно.)
За то время, что заняло создание и обработка пластинки, моя жизнь осложнилась.
По утрам я приходил в дом Мануэля Алехандро и, насколько я помню, первое, что я делал каждый день, это спрашивал:
- Как мои дела?
Тогда Маноло стал менее пунктуальным, или я начал отдавать себе отчет, что он таким и был. Он начал динамить меня. Но он был и остается таким хорошим композитором!
Я всегда был очень точным, таким я и остаюсь, и полагаю, что остальные тоже должны быть таковыми, хотя известно, что многие сильно отличаются от меня в этом отношении. Я не говорю, что они непунктуальны. Я уверен, что они считают себя самыми пунктуальными людьми. Такие они и есть. Но на другой лад, ни хороший, ни плохой, просто ни в чем не похожий на мое чувство пунктуальности. Возможно, одна из величайших моих ошибок состоит в том, что я претендую на то, чтобы люди были такими, как я.
У Маноло другой способ смотреть на вещи, и таким я его люблю.
Я помню, что в тот день, когда мы пришли записывать мою вторую пластинку, мне дали гораздо больший оркестр, чем для записи первой, о которой я вам рассказываю, а Маноло опоздал. Весь оркестр ждал. Потому что тогда запись делали с живым оркестром. Единственным успокоением для меня было выйти на бульвар Делисиас посмотреть, не идет ли Мануэль Алехандро. На самом деле я переживал уже не из-за пластинки, а из-за Мануэля, который все не шел и не шел. Все-таки он появился. Как всегда с ним бывает, потому что он в принципе не подводит. Но чтобы прийти в назначенный час – нет. Должно быть, это ему запретил врач.
Таким вот образом я записал свою первую пластинку.
Я помню, что запись прошла очень хорошо. Но, только когда меня оставляли одного и я слышал свой голос, я себя не узнавал. Я считал его визгливым. Я очень сильно визжал. По крайней мере, у меня было такое впечатление. Тогда у меня был сильный голос, но он был тонким, бедным… в противоположность сегодняшнему, когда у меня голос сильный и полновесный. В этом, я считаю, я стал лучше.
Тем временем, по вечерам продолжались выступления в La Galera, а в выходные – мой фестиваль в Бенидорме.
Публика уже начинала «рафаэлизироваться».
На отборочных соревнованиях каждый раз, когда я выходил петь, начинали кричать «Этого! Этого!». Жюри стало обращать на меня особое и благосклонное внимание, и казалось почти решенным, что песни, которые исполняю я, поедут, по крайней мере, в Бенидорм.
Так шли дни, месяцы. Два месяца, чтобы не преувеличивать. Но за эти месяцы случилось столько – столько! – что они показались мне двумя годами. Моя пластинка, дела с Бенидормом, La Galera…
Пока однажды не пришел Пако и не сказал мне:
- Детка, с этим покончено. Ты не будешь петь здесь больше ни одного вечера. Это ты уже перерос. Надо нацеливаться на большее.
Я помню, что задал один-единственный вопрос, повторенный сто один раз:
- А мои деньги? Сто восемьдесят песет, которые я получаю каждый день?
- Оставь это на меня и не беспокойся, - отвечал Пако.
Дело в том, что мы решили, что надо раз и навсегда закончить все дела с La Galera. Что я не мог продолжать болтаться там, потому что у меня были другие планы.
Тони Лоуренс, менеджер, прекрасно понимал, что происходит, по тому переполоху, который я вызвал в зале с первого же дня.
И знал, что дела шли все лучше с каждым новым выступлением. Что отношение людей ко мне сводилось к полному восторгу. Можно сказать, что я уже был любимым мальчиком всех «симпатичных сеньорит» Мадрида. (Я уверен, что если вечером их кавалеры не аплодировали мне с должной силой – по мнению каждой из них – то ночью они оставались ни с чем).
Вследствие этого, когда закончился первый месяц, Тони Лоуренс вызвал меня в свой кабинет.
Естественно, Пако Гордильо пришел со мной. Это было его первое, так сказать, официальное выступление в качестве моего менеджера, и, хотя он не получил еще ни одного дуро, он уже тогда объявил себя человеком, который будет направлять мою карьеру. Мы с ним всегда были в полном согласии во всем, что надо было говорить. Мы понимали друг друга с одного взгляда. Он был глашатаем наших решений.
Когда мы вошли в кабинет Лоуренса, он сделал мне – сделал нам – предложение, которое, прими я его, изменило бы течение всей моей жизни, но только в худшую сторону. Однако, учитывая мое финансовое положение в тот момент, это было очень соблазнительное предложение. И я был готов сдаться.
Но я видел, что Пако говорит «нет». И, хотя мой новый блистательный менеджер не делал ничего, кроме того, о чем мы оба заранее условились, я подумал: «Матерь Божия, ведь мне не хватает на еду, а моя бедная семья…!»
Так как Тони Лоуренс был сообразительным, он решил атаковать нас на самом слабом фланге, и он начал говорить, что La Galera - не место для артиста моего уровня, что есть места и получше и что он пристроит меня во все.
В качестве наживки он предложил мне долгосрочный, ну какой же долгосрочный! контракт с гонораром в пятнадцать тысяч песет ежедневно, что было уже заманчиво. Меня всего затрясло, когда я начал про себя говорить: «Парень, это уже серьезные слова... а мне не до роскоши». Я начал прокручивать в голове эти волшебные слова: «Пятнадцать тысяч песет ежедневно! Очень длительный контракт… Пятнадцать тысяч…».
Тем временем голос Тони Лоуренса рассыпал бусины магических названий залов – по крайней мере, в то время они могли показаться нам такими – в которых я буду выступать, если приму его предложение: J’hay, Морокко… Однако оба мы – Пако словами, а я всем своим видом – продолжали говорить на все «нет». Но он настаивал, на этот раз предлагая Аласан; и снова Пако, или я, или оба одновременно, сказали нет, потому что Аласан «уже не место для меня».
(J’HAY – зал на Гран-Виа, 54, в подвале кинотеатра Риальто (осн. в 40-е годы), был чайной, танц-залом, кабаре, дискотекой.
Морокко – данс-клуб (осн.1951) на Marqués de Leganés, 7, у метро Санто-Доминго.
Аласан - кафе на Хасинто Вердагер, 26, у метро Marquez de Vadillo – прим.пер.)
Тогда – должно быть, он хорошо подготовился, очень хорошо – Тони Лоуренс сделал убойный выстрел: «Слушай, учти, что Мария Долорес Прадера, никто иной, как Мария Долорес Прадера, поет в Аласане...» (тогда Прадера начинала петь на публике, но она уже была актрисой первой категории и, если она пела, то потому, что этого ей захотелось. Просто потому, что ей очень нравилось петь перед зрителями. Пение было ее хобби, и, когда она заканчивала свои выступления в театре – помнится, она играла в Кандиде в театре Marquina, она отправлялась петь в Аласан.
(Marquina - театр на ул. Прим. 11, у метро Banco de1 España – прим.пер.)
Тони Лоуренс настаивал: «Мария Долорес Прадера поет в Аласане прямо сегодня, и вы должны это принять во внимание...»
Вспоминая сегодня эту сцену, я не могу удержаться от смеха. Лоуренс был вовсе не сообразительным! Ясно, что Мария Долорес Прадера пела в Аласане, но лишь потому, что она, бывшая – и остающаяся – великой актрисой, несомненно, развлекалась, собирая «весь Мадрид» в таком зале. И «весь Мадрид» тоже несколько забавляло, что надо идти в Аласан, чтобы послушать великую актрису, хотя «Аласан: красота и очарование» был, как и всегда, набит моими «симпатичными сеньоритами».
И весь мир знал об этом.
Кроме того (то, что последует дальше, было одним из моих соображений, которое мне представляется разумным включить в этот пункт), это Мария Долорес Прадера придавала этому залу – и на самом деле любому другому - некоторый блеск, и никогда не было наоборот. Потому что класс залу придает артист. Если это артист. А она, Мария Долорес - артистка.
Но Тони Лоуренс, похоже, был намерен купить мою душу, и поэтому предлагал мне Аласан, Морокко, и все эти залы, которые существовали в то время.
И словно этого было мало – пятнадцать тысяч песет ежедневно! В течение целого года, и не прекращать работу ни на один день.
Я был готов сдаться и согласиться. Это были трудные для меня времена, а предложение было таким заманчивым...
Если бы я сказал «да», я бы остался там, в этой среде, на всю жизнь. До конца моих дней.
И я сказал – мы сказали – Тони Лоуренсу «нет». (Я считаю, что вначале всегда надо говорить «нет», потому что, чтобы сказать «да», время еще будет).
Наткнувшись на столь решительный отказ, Тони Лоуренс раскипятился и злобно буркнул мне:
- Ты поступаешь очень глупо, потому что ты никем в этой жизни не станешь... Кем, черт возьми, ты себя возомнил? Ты никто! Парень, ты никто! Может, сейчас у тебя и есть голос, но через четыре года... И ты не Адонис, чтобы сводить людей с ума... тебе это когда-нибудь говорили? Нет? Ну, так я говорю тебе это сейчас, чтобы ты проникся.
Когда я выслушал все это, у меня еще хватило сил сказать ему:
- Может быть. Но сейчас у меня полный зал в La Galera, и народ здесь в восторге.
Тони Лоренс решил оставить последнее слово за собой:
- Хорошо, и что же? Это просто забавная история. И это лишь потому, что они видят, что ты совсем молоденький и им тебя жалко. - Может, он не использовал именно эти слова, но было понятно, что он хотел мне сказать. И закончил: «И поэтому ты поверил, что уже стал хоть кем-то?... Но какого ж хрена ты хочешь?»
Не моргнув глазом, я дерзко ответил ему:
- Я – парижскую Олимпию. Для начала.
Он чуть не упал на пол от напавшего на него смеха.
Но я не дал своего согласия. Я вышел из этого кабинета, плача в глубине души, хотя и сумел сказать «нет».
И Пако со мной.
Как-то меня наняли, чтобы устроить танцы в зале, находящемся в Карабанчеле, и Мануэль Алехандро пришел посмотреть на меня. В тот раз он не играл, потому что оркестр был маленьким, очень маленьким – так, ансамбль. И я пел с ним. Отлично помню, что песня, с которой я вышел, называлась «Un consejo (совет)». Твист тогда производил настоящий фурор, и я пел твист, и совершенно завел зал… Но, кроме того, там были парни моего возраста... публика, в которой было полно хулиганья, которое могло сказать, что угодно.
Никто ничего не сказал. Напротив. Это был огромный успех. Они танцевали под меня. (Еще не пришло то время, когда я решу, что под меня не танцуют). Они заставляли меня повторять все раз пять или шесть – не знаю.
Но это продолжалось только один день. Субботу или воскресенье. Зал был набит до отказа совершенно простонародной публикой.
Когда все закончилось, Маноло сказал мне: «Ты сделаешь переворот. Я в жизни не видел такого, что устроил ты. То, как публика восторгается тобой, просто невероятно!»
Однако меня уже охватило беспокойство. Я сделал пластинку у фирмы Phillips, но дела продвигались не так быстро, как мне бы хотелось. Когда я начинаю одно дело, мне уже нужно второе. А, если его нет, меня одолевает огромное отчаяние. Потому что не может быть такого, чтобы ничего не было намечено на завтра.
А завтра что?
Особенно в те времена.
Во всяком случае, слова Маноло и огромный успех среди молодых людей, хотя их и было недостаточно, чтобы успокоить меня, все-таки стали хоть каким-то проблеском света на моем горизонте.
И рядом были эти двое - Пако Гордильо и Мануэль Алехандро, с их энтузиазмом и их дружбой. Душой и телом преданные мне. Двое, которые ради меня из кожи вон лезли...
И, наконец, наступил Бенидорм.
Перевод А.И.Кучан
Опубликовано на сайте 15.05.2011
