XIII. El York. El Rex. Las estrellas nunca repiten. Papi. Mi ángel de la guarda
XIII. ЙОРК. ЗВЕЗДЫ НИКОГДА НЕ ПОВТОРЯЮТСЯ. ПАПА. МОЙ АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ
Я сидел дома и ждал. Надеясь, что Бермудес снова мне позвонит, ибо я никак не мог поверить, что всё так скверно закончится.
Но время шло, а звонка не было. Впрочем, это только для меня ожидание казалось вечностью. На самом же деле, не прошло и двух часов, как раздался звонок Бермудеса: «Приходи ко мне в офис. Немедленно. Нужно поговорить. Причём лично. Ну же! Я жду, так что давай, поторапливайся!».
Еще один прилет в другой аэропорт. Слева – Рауль Перниа. В центре, в темных очках – Пако Бермудес.
Теперь настала моя очередь не понимать, как же это после такого ужасного финала нашей предыдущей встречи, уже через два часа Бермудес снова возжелал меня видеть. И ещё с таким нетерпением!
И снова проспект Хосе Антонио, 62.
Что же могло такое случиться, что заставило Пако Бермудеса пойти на попятную? Он позвал нас, чтобы окончательно дать от ворот поворот? Или решил, что мне не повредит прогуляться? Что, чёрт возьми, происходит?
Я узнал это лишь по прошествии некоторого времени. От самого Пако Бермудеса, из его собственных уст. Я рассказываю это сейчас именно так, как он рассказал мне тогда.
Луис Тор уже давно наседал на Бермудеса по поводу клуба York и каждый день всё сильнее закручивал гайки. В то время как я, далёкий от этих игр, не сдавался, выставляя условие, что Чунга должна танцевать в клубе York несколько дней, непосредственно перед моим выступлением. В противном случае я не собирался петь в том зале.
Мне кажется, что Бермудес – думаю, я хорошо его изучил – относится к категории людей, уверенных, что чтобы распоряжаться и командовать, никогда нельзя отступать. Пойдёшь на уступку хоть один-единственный раз – и придётся делать это ещё не единожды. А может, и вообще постоянно. Как у нас говорится… дай только палец, а там… и так далее и тому подобное.
Я в то время никем не распоряжался, кроме самого себя. И полностью разделял позицию Бермудеса в отношении уступок. Пойди я на попятную в тот момент, и моя карьера (в том виде, как я её понимал и понимаю) была бы завершена.
Думаю, в конечном счёте, решающую роль сыграло то, что Бермудесу было особенно нечего терять, проявляя принципиальность. Для меня же, напротив, на кону стояло всё.
Бермудес, хитрый лис, это понял и резко сменил тактику поведения. Ну, или, по крайней мере, так он себе это представлял, давая понять, что не только не пошёл на попятную, но наоборот, всё вышло по его.
И ему это вышло боком.
Похоже, что в тот день Луис Тор позвонил ему (как раз несколько минут спустя после нашего последнего разговора, завершившегося полнейшим взаимным нежеланием сотрудничать) и припёр его к стенке: «Или этот парнишка поёт в York’е, или я забираю у тебя вообще все концертные залы».
А это, понятное дело, было уже серьёзным заявлением.
Дальнейший ход событий я реконструировал по обрывкам информации, полученным то тут, то там. Это было похоже на сбор паззла.
Хитрюга Бермудес умалчивает об этой части истории. Наверное, проще было бы разговорить могилу.
Насколько я его знаю, его сильно задело то, что ему пришлось тогда уступить.
И, судя по всему, даже сейчас он пытается убедить всех, кто находился тогда с ним рядом, в том, что идея пригласить Чунгу в York (чтобы таким образом немного улучшить его репутацию прежде, чем я стал бы там выступать) принадлежала ему. Ну-ну!
Впрочем, пусть рассказывает, что угодно.
Я всегда говорю только правду. А если не получается, то лучше уж промолчу.
Итак, согласно официальной версии, Бермудес уговорил Чунгу выступать в клубе York. Уж не знаю, какие золотые горы он ей за это посулил.
Я шёл к его офису, имея туза в рукаве. Хотя в тот момент ещё не имел об этом ни малейшего представления. Как, впрочем, и Пако. Ни один из нас не знал, что для Бермудеса на карту было поставлено всё. И эта карта была у меня. Но, повторюсь, я об этом даже не догадывался. Пока что… потому что у меня было предчувствие – а уж что-то, но интуиция меня никогда не подводила.
Мы зашли в офис, и Хавьер Мир – вместе с Пернией они здорово нам помогали и прекрасно знали Бермудеса – встретил нас ободряющими словами.
— Он просто шёлковый. Шёлковый. Он, конечно, вида не показывает, но внутри зол как чёрт. Зато снаружи просто шёлковый. Он только вид делает, что он хозяин ситуации. Так что вперёд и сразу бери быка за рога.
Итак, в кабинет Начальника мы входим уже не в таком нервном напряжении, в каком мы были в машине, но, разумеется, со всем должным уважением.
И впервые он принял нас стоя и даже извинился!
— Послушай, малыш, ты уж не держи на меня зла за тот разговор, я погорячился. Точнее говоря, вы меня просто из себя вывели. В общем, да, погорячился я… Ну, и ты, малыш, что ты о себе возомнил? Думаешь, небось, что ты уже как Беко?
Тут я его перебил:
— Я намного лучше Беко.
Я сказал это специально, чтобы его позлить, потому что он меня уже в который раз провоцировал.
(Следует пояснить, что Жильбер Беко – один из величайших французских артистов, и что я лишь хотел посильнее задеть Бермудеса, ни с кем себя не сравнивая).
В тот момент меня ни с кем нельзя было сравнивать. Вот ещё!
Он сел, покачивая головой, всё ещё не веря собственным ушам, и указал нам на два кресла, стоявшие по другую сторону огромного стола, за которым он сидел, бормоча сквозь зубы (по крайней мере, мне так показалось):
— Ну, да ладно, хватит, не говори глупостей. Садись… оба садитесь. Ну, ничего себе! Лучше Беко! Ну что, опять за старое?
И тут я не выдержал:
— Разумеется! Сами видите! – тогда я обращался к нему на Вы, — хотя потом всю жизнь говорил ему «папа» и «ты». – Опять за старое, потому что Вы меня оскорбляете, говоря, что я возомнил себя тем или иным… Я – это я. И меня это обижает, потому что я лучше их всех… даже особо не стараясь. Да-да, даже не стараясь! А уж если возьмусь за дело – Вы себе и не представляете!
Да уж, тут я явно переборщил.
Бермудес просто остолбенел.
Казалось, будто ему перекрыли воздух. На лице его читалось ошеломление перед этим нахалом, который отважился говорить с ним в подобном тоне.
Только заметив готовность Бермудеса стерпеть что угодно, я, наконец, понял, что что-то произошло. На его лице легко читалось, каких огромных усилий ему стоило сдерживать себя. И для этого должна была существовать ну очень важная причина – иначе бы он давно уже послал меня ко всем чертям, окончательно и бесповоротно.
Но он этого не только не сделал, но и, насколько можно было судить по его усилиям сдержаться, делать этого не собирался. Пока что…
Мне показалось, что Мари Кармен, секретарша Бермудеса и мой ангел-хранитель, ободряюще мне подмигнула.
Ах, мой ангел-хранитель!
Я не могу не воспользоваться возможностью успеть-таки в этой жизни отдать ту дань уважения Мари Кармен, которую она, несомненно, заслуживает.
Она сыграла в моей карьере огромную роль. Это она выбивала мне контракты. Каждый раз, как Бермудес отсутствовал, она пользовалась этим моментом, чтобы самой принимать решения.
И в такие моменты контракты просто сыпались на меня. Как только Бермудес куда-нибудь уезжал, для меня сразу появлялось по двести контрактов!
Ладно, я, пожалуй, преувеличиваю, хотя и не сильно. Можно сказать, что это такая метафора.
Короче, она выбивала для меня контракты. Она обзванивала всех примерно в таком духе: «Беко? Нет, он занят. Но у меня есть для тебя кое-кто гораздо лучше. Ладно, по крайней мере, не хуже!»
И ей отвечали: «Ну ладно, тогда присылай его мне».
И я шёл туда, показывал себя с самой лучшей стороны, и про меня начали говорить. Мари Кармен помогла мне со множеством контактов. Как и Перния. И Мир.
Когда Бермудес возвращался и спрашивал:
— Ну что там у нас для Беко или Саши Дистеля?
Она отважно отвечала ему:
— Один контракт, в Валенсии. А вот у кого их сорок, это… Рафаэль!
— И как же так получилось? – удивлялся Бермудес.
— А, ну так просто его все хотят видеть.
На самом же деле это Мари Кармен добывала для меня все эти контракты. Потому что это её все знали. И знали, что она была правой рукой Бермудеса.
Эх, надо было видеть её и слышать. С телефонной трубкой в руке она была восхитительна. «Послушай-ка, такой-то и такой-то, что у вас там? Ах, да, такие-то празднования… Смотри-ка, тебе сильно повезло… потому что каким-то чудом Рафаэль в этот день не занят. И он всем понравится, вот увидишь! Ты ещё мне будешь звонить и благодарить за него! Всё, больше ничего не скажу!»
А так как я всегда имел огромный успех (ах, этот Рафаэль, этот Рафаэль!), то и остальные двое – Мир и Перния – почти не отставали от Мари Кармен в стремлении пристроить меня петь, и притом в самые лучшие места. И так я выступал по всей Испании. Однако Бермудес не сдавался.
Итак, после этого небольшого отступления чтобы отдать должное великолепной Мари Кармен (она, несомненно, заслуживает большего, но словами всё равно всего не выразишь), отступления, которое так же послужило для создания определённого *саспенса в ожидании развязки «дела Бермудеса», возвратимся, наконец, в кабинет Начальника как раз в тот момент, когда моя тирада буквально выбила его из колеи. Находясь в состоянии шока, но в то же время, нечеловеческими усилиями сдерживая себя, чтобы не высказать мне всё, что думает, в особенности по поводу моего очевидного бахвальства (что я, даже не прилагая усилий, лучше Беко), Бермудес перешёл к делу:
— Итак. У меня есть одна серьёзная проблема, которую ты можешь помочь мне решить. Я умею быть благодарным, и я тебе это докажу. Ты сам знаешь, как: у тебя не будет ни дня без работы, и, помимо этого, в том, что касается долгосрочных перспектив… Но… ты должен выступить в клубе York.
Мы с Пако были просто ошеломлены хладнокровием Бермудеса и его умением выходить из сложных ситуаций. Можно было подумать, будто мы говорим на эту тему впервые. Как будто всё то, что произошло раньше, нам приснилось. Уж кто-то, а Бермудес знал, как себя вести.
В то время как мы приходили в себя, поражённые его хладнокровием, Бермудес продолжил, да так, что с его слов выходило, что это его идея, а не моё условие:
— Конечно же, сначала будет выступать Чунга. Да-да, Чунга, потому что я так решил! Она дебютирует в York’е в эту же пятницу, будет танцевать несколько дней, а потом – твоя очередь. Договорились?
Тогда-то и настала уже моя очередь его удивить:
— Договорились… но есть кое-что ещё.
— Как это кое-что ещё! Что ещё может быть, чёрт подери?! Разве может быть что-то ещё?
Да, было. Я вдруг с полной уверенностью почувствовал, что это был самый верный момент, чтобы поставить на кон всё, и что у меня не будет другой такой возможности, чтобы совершить в моей карьере настоящий прорыв. Ибо по тому, как развивались события в тот момент, моя самая заветная мечта начала казаться мне исполнимой.
И, подмигнув Пако Гордильо, я сказал совершенно спокойным голосом, как будто речь шла о чём-то уже решённом:
— Когда я закончу выступать в клубе York, после этого, только после этого… но сразу же после этого я дебютирую в Parrilla del Rex.
(Как я уже говорил, в те дни там выступала Далида).
Бермудес никак не мог поверить своим ушам. Как и тому, что он видел собственными глазами.
Но он понял, что должен был уступить. И не единожды, а несколько раз подряд. А он был человеком, не привыкшим идти на уступки.
— Это уже шантаж! – воскликнул он. – Самый настоящий шантаж!
Но битва уже была мною выиграна.
— Что ж делать, мои условия таковы, — был мой ответ, насколько я помню.
Бермудесу уже не хотелось со мной спорить.
— Ладно, ладно. Но учтите: вы пользуетесь моей добротой.
При всём при этом, Франсиско Бермудес так и не видел меня в деле. Ни единого раза!
Я дебютировал в клубе York на следующий день после того, как свои выступления завершила Чунга.
Мы готовились к этому как к «большому событию»: сделали красивые приглашения и разослали их самым на тот момент важным представителям общественной жизни Мадрида. Среди них была Кайетана Альба, которой я послал мой первый диск. Первый диск с дарственной надписью от Рафаэля, который есть в её огромной коллекции моих дисков. С тех пор мы очень симпатизируем друг другу, и герцогиня де Альба всегда была одной из самых моих ярых защитниц.
Помимо Кайетаны, как будто одного этого было мало — на моём дебюте к York’е собралось много-много важных людей.
Нельзя сказать, что там собрался «весь Мадрид», но публика была довольно изысканная. Многие из них до этого ни разу в жизни не были в клубе York. И им бы и в голову не пришло туда идти до моего выступления. Впрочем, предшествовавшие тому выступления Чунги, возможно, тоже сыграли немалую роль. Хотя... нам вряд ли кто стал бы об этом рассказывать. Так что я не знаю.
Но в результате Луис Тор весь светился от радости и восклицал без умолку: «Этот мальчик – настоящий бриллиант!»
Мой репертуар был таким же, как всегда: песни из Бенидорма плюс те, которые мне написал и продолжал писать Маноло Алехандро. Песня «Inmensidad» произвела на публику огромное впечатление. Это был лучший номер в моём выступлении.
И меня снова показали по телевизору. Но на этот раз не то, как я пел, а публику, пришедшую на мой дебют и известных людей, делившихся своими впечатлениями на выходе. То, что сказала Кета Клавер (на тот момент звезда кабаре в Испании, игравшая в представлениях «Ana Maria» и т.п.), я помню слово в слово: «Какой Синатра, какой Пол Анка! Да о ком вообще можно говорить! Там, где этот сеньор, пусть остальные отойдут в сторону. С ним никто не сравнится».
Или та же Конча Веласко: «Я в жизни своей не видела ничего подобного». Кое-что из этого она говорит обо мне и сейчас: «Стоит идти на его концерт уже хотя бы для того, чтобы увидеть, как он двигается. Как он двигается по сцене! Можно подумать, что он на ней родился и прожил всю свою жизнь!»
Ну и остальное в том же духе. Успех, о котором можно было только мечтать.
Однако сеньор Бермудес, кабинет которого, между прочим, находился в том же здании, нижний этаж которого занимал клуб York, вёл себя так, как будто и не знал о моём дебюте. Сеньор Бермудес не спустился в клуб в день моего первого выступления. Впрочем, как и в последующие.
Пройдёт ещё некоторое время, прежде чем он это сделает.
Если б у меня было не такое золотое сердце, я бы уже кинул его в Мансанарес, предварительно привязав ему на шею камень.
Я пел только по вечерам, так как по ночам у меня были другие шоу. В общем, каждый вечер толпа желающих меня увидеть и услышать, ходила по кварталу, в котором находился клуб.
Были и те, кто так и оставался стоять посреди улицы, так как на всех желающих войти не хватало места.
Бермудес так и не спускался на меня посмотреть.
До того самого дня, когда Хавьер Мир уже не сдержался и высказал ему:
— Слушай, Пако, послезавтра Рафаэль заканчивает выступать. Ты нехорошо поступаешь, отказываясь на него посмотреть. Мальчик так хочет, чтобы ты пришёл, да и, в конце концов, просто невероятно, что тебе ещё нужно об этом говорить. Как можно нанимать того, кого ты не видел в деле ни единого разу! Чёрт возьми, Пако, это просто несерьёзно!
И Бермудес, играя под дурачка:
— Ничего, мне ведь многие говорили, что мальчик хорош. Ну, может, слегка манерный…
И Хавьер Мир:
— Он истинный андалусиец и много жестикулирует… такой уж у него стиль. Но если ты собрался выпустить его выступать в ”Parrilla del Rex”, то уж как минимум должен спуститься и посмотреть на него.
Это сработало.
И Бермудес спустился.
Наверное, у него челюсть отвисла от удивления, когда он увидел, насколько была восхищена мной публика, и он подумал: «Что, чёрт возьми, происходит с этими людьми?»
Определённо, он и вообразить себе подобного не мог.
Стоило лишь объявить, что я выхожу на сцену, и зал просто взрывался шквалом аплодисментов.
Когда он увидел, что публика буквально сходит с ума, Бермудес поспешил скрыться за сценой. «Между ящиков», как у нас принято говорить.
Во время одного из моих уходов со сцены – если не ошибаюсь, после исполнения песни ”Inmensidad”, — я пытался его найти. В то время как зрители аплодировали, не жалея рук, и орали «браво», словно безумные.
Тогда он, как истинный импресарио, остановил меня, схватив за плечо, и, не вдаваясь в лишние сантименты, буркнул:
— Иди и спой ещё что-нибудь.
Я повернулся… — всю свою жизнь я вёл себя дерзко, потому что всегда был в себе уверен, но тут, ко всему прочему, у меня ещё были и свои особые счёты с Бермудесом – и сказал, спокойным голосом, взвешивая каждое слово:
— Звёзды никогда не повторяются.
Я ушёл в артистическую, надел джинсы и свитер с высоким воротником. На дворе стоял октябрь, и было уже прохладно. Пока я переодевался, публика продолжала устраивать мне овацию и кричать «браво».
Бермудес, увидев всё это, просто окаменел от изумления.
Я ещё раз прошёл мимо него, уже в уличной одежде, и он спросил меня удивлённо:
— Ну и, что ты теперь собираешься делать?
— Что делать? Выйти на поклон, — ответил я ему.
Я вышел, поклонился, сказал «Прощайте, всего хорошего», и покинул клуб York.
Бермудес остался стоять словно статуя, не произнося ни слова и не шевелясь. Остолбенев от изумления.
Потом, по прошествии времени, он рассказал мне, захлёбываясь от смеха, что единственное, что он был в состоянии делать во время того транса, так это повторять про себя: «Ну, ничего себе! Что он, чёрт возьми, себе возомнил?»
Прошло время, прежде чем я снова заговорил с Пако Бермудесом о выступлениях на бис. И закончился наш разговор тем, что мы оба смеялись до упаду.
Для Бермудеса моя реакция в тот день в клубе York были ничем иным, как проявлением заносчивости со стороны мальчишки, страдающего звёздной болезнью. Однако это было совсем не так.
Сама идея «бисов» в обще принятом смысле, чужда моему принципу общения с публикой.
Попытаюсь объяснить.
У меня есть определённый план выступления, концерта (назовите это как хотите), выстроенный по восходящей. И когда я дохожу до вершины, то всё, конец.
Песни, которые кому-то, кто меня не знает, в моих концертах могут показаться «бисами», на самом деле таковыми не являются: я с самого начала планирую их исполнить. Они входят в «мою» программу, являются частью общего замысла. После этого я могу выйти на поклон хоть пятьсот, хоть тысячу раз – преувеличиваю, конечно, — но петь больше не стану. Больше в программе песен нет.
И это не тщеславие и не заносчивость. Ни в коей мере. Просто больше ничего нет… потому что это конец. Потому что я полностью выложился, у меня внутри ничего уже не осталось.
Думаю, что я веду себя очень порядочно по отношению к публике. В каждом выступлении – не важно, где – я отдаю всего себя. Когда я пою, я отдаю все эмоции. Это ещё одна постоянная в моей жизни исполнителя – возможно, даже самая главная. Как только я выхожу на сцену, я выкладываюсь полностью, не жалея себя. И сейчас – точно так же, как и в самом начале моей карьеры. Наверное, у меня это на лице написано, потому что публика, похоже, знает это ещё до начала концерта.
Когда сейчас меня спрашивают, что я чувствую, когда публика встречает меня стоя, мне сложно ответить на этот вопрос. Всё и ничего одновременно. Мне это льстит, как любому артисту, но, в то же время, я не прыгаю от радости. Не знаю, как это лучше объяснить. Мне не хочется перебарщивать, однако и излишне скромничать, мне кажется, было бы не честно перед самим собой. Любая публика встаёт только тогда, когда видит, слышит или чувствует то, что заставляет её подняться.
Каждый раз, когда я об этом думаю – а происходит это, должен признаться, довольно часто, — я прихожу к выводу, что это своего рода способ выразить мне своё уважение за то, что на сцене я оставляю свою душу. Я отдаю своей публике всего себя, ничего не утаивая и не оставляя про запас. Я отдаю им всё, что у меня есть, а они взамен дарят мне своё восхищение. Конечно же, это меня трогает, и очень сильно! Но в моей жизни так было всегда: я, один на сцене, делаю свою работу, а публика, по другую сторону, аплодирует. Это как своего рода обмен. Я полностью выкладываюсь как артист, а они полностью выкладываются как публика. Для меня это как возрождение. Я выхожу на сцену как в последний раз. Я знаю, что сделаю всё, что смогу, и знаю, что я умею это делать, ибо в этом и заключается смысл моей жизни. Я становлюсь самим собой именно в тот самый момент, когда ступаю на сцену и меня освещает первый прожектор. Всё то, что происходит после этого – это часть старой и неизменной церемонии, где энергетика идёт от сцены – в зал, из зала – на сцену, и так до тех пор, пока артист не отдаст всего себя. Публика благодарит лишь за то, что получает. И секрет триумфа заключается именно в энтузиазме, с которым выражается эта благодарность. Я, повторюсь, выхожу на сцену как в последний раз, зная, что и как я должен шаг за шагом.
Наверное, именно поэтому каждый раз, выходя на сцену, я чувствую себя очень уверенно. Хотя, чтобы быть до конца честным, надо признать, что всё предшествующее – всего лишь слова. Взаимоотношения артиста и публики невозможно описать: этим надо жить.
Кстати, на эту тему есть очень показательная история.
По причинам, которые я ещё объясню, когда для этого придёт своё время, мне довелось выступать, ещё в самом начале карьеры, вместе с Джульеттой Греко.
Разумеется, она была звездой концерта, а я – вторым номером. Поэтому я концерт начинал, а она заканчивала (в концерте было два отделения).
Итак, после оглушительного успеха на концерте днём, вечером я готовился к своему выходу в первом отделении. И вдруг мне сообщают, чтобы я не торопился: Джульетта Греко решила выступать первой, а мне дать заканчивать концерт.
Джульетта – умнейшая женщина, известнейшая артистка с огромным опытом, тем самым ещё раз доказала, насколько справедливы эти утверждения. И это ещё мягко сказано. Как сейчас бы сказали, у Греко была потрясающе развита интуиция.
Увидев, что днём я произвёл настоящий фурор – впрочем, как всегда, — и, поняв таким образом, что, судя по всему, вечером история повторится и, возможно, с ещё большим масштабом, она решила выйти первой, спокойно спеть свои наиболее известные песни, получить свою порцию вполне ожидаемого успеха и оставить возможность мне, молодому мальчишке, затем расшибаться на сцене в лепёшку. Ведь я-то только начинал свою карьеру, и, как говорится, мне необходимы были громкие успехи, в то время как у неё их уже и так было предостаточно, причём для этого ей и петь-то почти было не надо. Она предпочла не повторять предыдущий опыт, когда днём ей в буквальном смысле пришлось выходить на сцену, когда в зале всё ещё звучали овации и крики «браво» в мой адрес, ибо я на сцене вылез из кожи вон.
В общем, как я уже говорил, я и сегодня продолжаю отдавать на сцене всю свою душу и выкладываться до последнего. И так будет завтра. И послезавтра. Я выхожу, чтобы покорить всю публику, потому что в этом весь смысл моей жизни как артиста. Сегодня. И завтра. И завтра — ещё больше. Завтра, благословенно будет это завтра, позволяющее мне снова начинать с нуля, каждый день на протяжении всей моей жизни!
Каждый новый концерт – это вызов.
То, что было вчера – всегда можно улучшить. И у меня нет другой цели, кроме как завтрашний день.
Возвращаясь к незаконченной теме о выступлениях на бис… я могу выйти на поклон хоть тысячу раз, но когда у меня уже не остаётся сил, я даю оркестру знак подняться – и всё, это конец. В этом смысле моя публика ко мне очень благосклонна: они знают, что «всё» значит «всё». И понимают, что я просто физически больше не могу уже извлечь ни одной ноты. Однако они не встают с кресел, а продолжают аплодировать. Но не потому, что хотят, чтобы я пел дальше – они знают, что я уже отдал им всё, что мог, — а потому, что хотят, чтобы я продолжал выходить на поклон, пока они себе руки не отобьют, аплодируя.
Единственная проблема – это когда у меня два концерта в день, днём и вечером, потому что мне едва-едва хватает времени быстро принять душ (и это ещё в лучшем случае, а ведь в артистическую я возвращаюсь, вспотев абсолютно весь, вплоть до самых невообразимых мест) и приготовиться к следующему выходу на сцену, пока одна публика покидает зал, а другая заходит.
Иногда между двумя концертами у меня остаётся максимум полчаса: так как программа у меня очень длинная, то конец одного выступления практически перетекает в начало следующего. Должен признать, что один из главных моих недостатков – большая длительность моих концертов.
Для моего второго «я» — рассудительного Рафаэля — слишком большая протяжённость моих концертов, это не самопожертвование, а большой дефект Рафаэля-артиста, ибо это негативно сказывается на здоровье, о состоянии которого один, Rafael — человек, заботится, в то время как другой, Raphael-артист, им преспокойно разбрасывается.
Эта постоянная внутренняя война продолжится до тех пор, пока Raphael-артист и Rafael-человек будут вынуждены сосуществовать бок о бок.
Итак, что же делать? А ничего! Просто принять это как данность.
Завершив свои выступления в клубе York, я, как и договаривались, дебютировал в Parrilla del Rex.
Там меня ждал особенный успех. Я употребляю именно это слово – особенный – а не какое-то другое потому, что мой успех в Rex’е был совсем иным, нежели, скажем, в York’е. Да, это по-прежнему был огромный успех, но другого качества. В нём было… меньше энтузиазма. Хотя, наверное, это не самый лучший способ описать реакцию той публики. И дело тут не в больше-меньше, хуже-лучше. Просто публика, собиравшаяся обычно в Parrilla del Rex, была куда более сдержана в проявлении эмоций. Меньше возгласов, меньше криков «браво». Ну, или, по крайней мере, не таких громких.
Потому что эта публика была более изысканной, более утончённой, более сдержанной и более понимающей, — не такой простой.
Ну, или, по крайней мере, эти люди сами про себя так думали. Это была публика «более высокого уровня». Или это мне просто казалось, что им так казалось… Мне кажется… ладно, хватит уже этих «кажется»!
На следующий день, едва закончив своё выступление в Parrilla del Rex, я буквально ворвался в кабинет Бермудеса. Так как я уже заходил туда, как к себе домой, то, никого не спрашивая и не стучась, я зашёл в папин кабинет. (Он сам предложил мне называть его на «ты», и это, — чёрт его знает, почему, — очень меня обрадовало. И тогда же я начал называть его «папа» — наверное, потому что в профессиональном плане для меня он был как отец).
— Привет, папа, что там у тебя для твоего…?
Я запнулся посреди слова, ибо Пако Бермудес, отчаянно жестикулируя, делал мне знаки закрыть клюв. Он говорил по телефону. Он указал мне на кресла, чтобы я садился, и, закрыв рукой трубку, так чтобы собеседник не мог его слышать, сказал мне:
— Что— что? У меня завал, настоящий завал. Луис Тор меня просто замучил. Я сейчас как раз с ним разговариваю. О тебе, кстати. Садись и подожди немного.
И он продолжил свой телефонный разговор.
Я, конечно же, мог слышать лишь то, что говорил он.
— Да, Луис, он как раз только что зашёл… да, твой мальчик. Твой любимый мальчик как раз у меня… да-да, собственной персоной… Да-да, здесь, в моём кабинете… ну, конечно же, да… Он был великолепен… Как это, как я посмел!.. Я отправил его в ”Rex”, потому что счёл нужным… Да, знаю… Ах, ну да… ты бы его ещё месяцок у себя подержал… — Речь шла о клубе York, которая, в отличие от ”Parrilla del Rex”, принадлежал Луису Тору. – Нет… Да знаю я, что ты всегда рад его у себя видеть. Но это ты. Это ты так думаешь… — Даже я мог слышать вопли Тора, который, по другую сторону линии, был по-настоящему взбешён. И вдруг Бермудес стукнул кулаком по столу с такой силой, что содрогнулась вся комната… — Это-то и плохо, Луис. В этом вся проблема: Рафаэль не хочет у тебя выступать… Так что не ты мне нужен, а, наоборот, теперь это я нужен тебе. И точка, чёрт подери! Луис, Луис! Ты меня слышишь? – Бермудес, с телефонной трубкой в руке, как будто его удар хватил, мог только кричать: — Этот тип, чёрт возьми! Он повесил трубку, представляешь!
Я ничего не понимал. Ну, или почти ничего. А то, что я понимал, не очень-то мне нравилось.
После долгой тишины и его типичных нервных подёргиваний плечом, Пако Бермудес заговорил. В его тоне слышались злость и обеспокоенность одновременно:
— У нас серьёзная проблема, Рафаэль. Этот Луис припёр меня к стенке: или ты… или его концертные залы.
Меньше всего на свете я хотел навредить Бермудесу, поэтому, естественно, я сказал ему.
— Если я могу тебе чем-нибудь помочь, то только скажи…
Но он уже принял решение – решение смелое, которое доказывает, что, как бы там ни было, он был готов всё поставить на меня:
— Нет, тут всё не так просто. Тебе ничего не надо делать. Ты… лишь один Бог знает, что из этого выйдет, но… я остаюсь с тобой!
(Разумеется, Тор и Бермудес прекратили своё сотрудничество. Полностью.)
Помню, что он так же сказал мне:
— Ты мне как-то сказал в шутку…
— Я никогда ничего не говорю в шутку, — перебил я его.
Он продолжил:
— В общем, ты мне как-то сказал: «Не пройдёт и года, и я поеду в «Олимпию» ». И, поди ж ты, ты и правда поедешь.
И я поехал.
Позже, но ведь поехал.
Но ещё раньше, в конце того нашего разговора, я сказал ему, наполовину в шутку, наполовину всерьёз, указывая на плакаты, висевшие за его креслом, стоящим в глубине кабинета:
— Эти трое, которые у тебя здесь – Чунга, Марлен и Пиаф… можешь потихоньку от них избавляться.
И он так и сделал.
И поставил меня вместо них. Меня, меня одного. Я был на седьмом небе от счастья. Однако не всё будет складываться так просто. Не знаю, почему, но меня не покидало ощущение, что рано праздновать победу. Что всё только-только начинается.
*Саспе́нс (англ. suspense — неопределённость, беспокойство, тревога ожидания, приостановка; от лат. suspendere — подвешивать) — состояние тревожного ожидания, беспокойства. В английском языке этот термин широко употребляется при описании бытовых и жизненных ситуаций.
Перевод Марии Ш.
Опубликовано на сайте 28.03.2010
