XXI. Статуя Свободы улыбается.
У моря… под солнцем, забыть обо всем… Рафаэль живет напряженной жизнью.
Я доехал до Рима и там сел на самолет компании "Олимпия", который должен отвезти меня в Афины. Когда я прибыл в греческий аэропорт, я нашел там только Хуану Бьярнес, личного фотографа Рафаэля, которая приехала туда, чтобы сделать репортаж для ряда журналов. Мы пошли в справочное бюро, и нас заверили, что самолет из Нью-Йорка прилетел час назад. Как странно! И ни слуху ни духу о Рафаэле. Он летел из Лас-Вегаса с сыном своего продюсера Висенте Эскрива.
Мы направились в бар. Но не успели мы выпить и по чашечке кофе, как кто-то ударил меня по спине. Это был Рафаэль с сияющей как никогда улыбкой.
- Что вы подумали? Что я опоздал на самолет? Я очень пунктуален. Я хотел только узнать, способны ли вы уйти смотреть руины одни….
Короткая пауза.
- А теперь пойдемте к пятому выходу. Там уже зовут пассажиров, летящих на Родос.
Хуана и я запротестовали. Мы хотели увидеть Афины, мы хотели хоть несколько часов побывать в городе. Но все было напрасно. Рафаэль заверил нас, что на 
обратном пути мы остановимся здесь на несколько дней и увидим Парфенон… и все остальное…
- А сейчас я хочу купаться, загорать и не думать ни о чем, даже о себе. Это что-то вроде бегства, понимаете?
Как только он произнес эту фразу, к Рафаэлю подбежали пять девушек.
- Автограф, автограф, пожалуйста,- отчаянно трясли они своими блокнотиками. - Мы мексиканки, путешествуем по Европе… и, кто бы мог подумать….!
Пассажиры, летящие на Родос, ничего не понимали. Они не понимали, почему эти пять девушек накинулись на этого юношу. Они не понимали языка. Они не могли понять, почему они плачут и обнимаются… и почему они заплакали еще сильнее, когда Рафаэль поцеловал их. (Во время своих длинных путешествий с Рафаэлем по всем пяти частям света я довольно часто замечал, что поклонницы Рафаэля часто плачут. От волнения, от счастья, от нервов? Я не знаю. Я никак не мог подробно поговорить с ними. Да, несколько дней назад мы подъехали к дому Рафаэля на улице Мария де Молина. Мы прошли сквозь строй поклонниц, которые дежурят у двери, и направлялись прямо к лифту. Вдруг очень симпатичная девушка сбежала с лестницы. В руках у нее была последняя пластинка Рафаэля. "Ради бога, 
пожалуйста, подпиши мне автограф". И она заплакала. Рафаэль серьезно посмотрел на нее. "Но почему же ты плачешь?" - "Я не знаю, это для меня впервые… Я три часа сидела на лестнице… Мне удалось войти тайком от швейцара… Я очень нервничаю…"
- "Хорошо, но… почему же ты плачешь?" Девушка не нашлась, что ответить. По ее щекам безудержно текли слезы. Рафаэль подошел и поцеловал ее. "Мама родная!" С улицы донесся вопль: "Какая нахалка! Мы стоим здесь целый день, а она получает то, что хочет…"
Девушка долго не выходила. Она боялась ярости поклонниц, а еще у нее дрожали ноги. У нее был автограф, она говорила с Рафаэлем, и он спросил у нее, почему она плачет и даже поцеловал ее! Девушка со своим "трофеем" больше не появлялась на улице Мария де Молина).
После часа с небольшим полета мы прилетели на остров Родос. Я никогда не думал, что это так далеко. В отеле были уже заказаны комнаты, Рафаэль позаботился об этом еще в Лас-Вегасе. Колоссально! Как только он вошел в свою комнату, он сразу же позвонил мне по телефону: "Ты уже выглядывал на террасу?" Я выглянул. Огромное Средиземное море, переходящее в Эгейское, простиралось перед нами. У наших ног начинался громадный пляж, который тянулся до горизонта. Зажглись первые огоньки. Солнце почти зашло до следующего дня. Рафаэль с энтузиазмом продолжал: "Пойдем быстренько поужинаем… Потому что завтра я хочу пойти на пляж, как только рассвет…" Это было что-то вроде угрозы, которая к несчастью исполнилась.
В моей комнате снова зазвонил телефон. Полусонный, я снял трубку.
- Слушай, ты уже выходил на террасу? - спросил Рафаэль
- Да. Вчера… Я уже все видел.
- Ну, что ж, выгляни еще, а через десять минут я жду тебя в холле. Быстро, мы же "на каникулах"!
Я встал, наталкиваясь на мебель, и посмотрел на часы: половина пятого утра. Солнце еще не выглянуло из-за горизонта, но уже светало. Я попытался найти что-нибудь, что можно было бы надеть. Когда я спустился, внизу уже ждали Хуана, увешенная камерами, Пепе и Рафаэль. В полном снаряжении: радиоприемник, маленький магнитофон, проигрыватель на батарейках. Швейцары удивленно смотрели на нас.
- Ну-ка, быстренько на пляж! Мы не можем терять ни минуты!
И мы пошли, почти ночью, по золотистому песку, по которому много-много лет назад гуляли боги Олимпии. Конечно, у них не было музыки,… которая доносилась из радиоприемника Рафаэля.
* * *
Однажды в Комильяс, во время съемок "Al ponerse el sol", Рафаэль и я долго разговаривали о многом. Он тогда был еще на половине пути и был одинок, немного потерян, очень озабочен "своей жизнью" и той "жизнью", которую ему предстояло прожить. Сейчас на Родосе мы снова были у море, и солнце делало первые робкие попытки окрасить его в золотистый цвет. Мы сели,- совершенно одни, - на пляже. И начался диалог.
- Ну как ты провел время в Лас-Вегасе?
- Плохо.
- Ты не развлекся?
- Да, но я много работал, много думал.
- Но разве ты уехал не для того, чтобы отдохнуть?
- Ты думаешь, что можно отдохнуть в месте, где выступают Барбара Стрейзанд, Ширли Бассей, Дин Мартин и другие? Только один их вид вызывает
во мне усталость, словно я только что дал концерт. Кроме того…
Рафаэль уже мысленно перенесся в Соединенные Штаты. Однажды, в теплые ночи Невады, он открыл, что мир зрелищ там очень отличается от Европы… Он увидел, что шоу начинаются в половине третьего дня… И надо было обладать хваткой, чтобы затащить людей в зал… И оторвать от игровых автоматов. Он открыл, что в этом мире света, света и света борьба еще более кровавая, чем в старой Европе. Любой театр предлагал лучших артистов мира. Никто не мог заснуть, остановиться хоть на минутку, чтобы задуматься. Это был бег на перегонки со временем. Моды менялись, не успев появиться, артисты меняли свой репертуар чуть ли не каждый вечер. На их выступления приезжали люди из самых разных стран…, конкуренция была жесточайшей, и город казался асфальтовыми джунглями. Кумиры один за другим безудержно спешили к славе. Аплодисменты оценивались секундами.
Все было жестоким …. И прекрасным!
- Ну что ж, ведь это тебе нравится.
Да, это ему нравилось, но это его и заботило. Для него разом открылись многие вещи. В свои двадцать четыре года он уже имел опыт сорокалетнего человека. Во время своего отдыха в Лас-Вегасе он никак не мог сосредоточиться: он сидел в зале, под покровом темноты и оценивал то, что делали под светом прожекторов другие.
Он почувствовал толчок, увидев, с каким мастерством выступает Барбара Стрейзанд. Он следил за всеми присутствующими и видел, кто "ушел" в музыку, и кто не мог "уйти". Он открыл, что для того, чтобы увлечь публику, необходимо обладать особой силой. Каждый раз он отдавал себе отчет в том, что личное обаяние артиста творит с публикой чудеса. И он преклонялся перед американскими кумирами, которые, благодаря своему профессионализму, достигали неизведанных высот.
- Если бы ты видел, какой профессионализм!
Но Рафаэль скоро должен был уехать, потому что в противном случае он мог бы задержаться там слишком долго. Зрелища сменялись с такой же быстротой, как шар на столе рулетки, огни не выключались ни днем, ни ночью, это была пучина, коллективное безумие, фантастическая карусель. Вскоре Рафаэль почувствовал необходимость в широких горизонтах, спокойном море, в неярком свете, в музыке, включенной на полную мощность… Вдруг он почувствовал необходимость вернуться в другое русло, на другую дорогу.
Может быть, он мысленно унесся назад, на улицу Каролинас, Браво Мурильо, к тем временам, когда он играл в войну против улицы Тициана. Возможно, он подумал о своих путешествиях, когда он относил костюмы, о том, как по утрам он спешил перейти тот пустырь в Карабанчель Альто. Среди всего этого света, музыки и звона долларов Рафаэль, наверное, на минутку задумался о своем дебюте в "Ла Галера", о переездах по театрам, о премии в Бенидорме, о своем турне "голода"… Ведь так 
трудно оторваться от такого недавнего прошлого! Это, наверное, ужасно - сидеть в лучшем зале Лас-Вегаса, смотреть лучшие зрелища мира… И думать о том, что ему, Рафаэлю, а вчера просто Рафаэлю Мартосу, вскоре, через несколько месяцев, предстоит выступать там же, подняться на эту сцену… под светом прожекторов,… а перед ним в темноте зала будут сидеть его друзья… или его враги.
- Нет, я не мог, я не хотел думать об этом. Я проводил время, несмотря на часы.
Но я знал, что он думал об этом. И делал вычисления: мысленно складывал, вычитал, делил. И снова вспоминал свою жизнь, свою короткую, свою маленькую жизнь… И свои большие победы. Я уверен, что Рафаэль в Лас-Вегасе работал, как зверь. И он находил, что "то" "долгожданное", "желанное", было совсем близко. 
Сейчас оно уже не ускользало от него, как в былые времена, когда он строил призрачные планы. Теперь он чувствовал себя сильным и видел, как его имя, бросая вызов ветру, пересекает пространство.
- Вот и все с Лас-Вегасом. Наконец-то, начнутся мои настоящие каникулы.
Неожиданно он бросился в море. И вдруг громко вскликнул: вода была ледяная. Завернувшись в полотенце, он дрожал: "Мама, родная! Мой голос… Только этого мне и не хватало". И вдруг без всякого перехода: "А какое значение имеет для меня мой голос? Я приехал купаться и смотреть руины. Где руины?
И снова эта его вечная переменчивость. Ему уже не хотелось быть у моря. Он больше не мог, развалившись на песке, жариться на солнце. Его энергия не позволяла ему находиться долгое время на одном и том же месте. Он хотел видеть руины, дома, рестораны, что угодно… Он хотел долго ходить и уставать… Может быть, для того, чтобы ни о чем не думать.
И так мы отправились искать старинные развалины и современные рестораны… Так мы сели в другой самолет и прилетели в Афины. Мы пошли в Парфенон, с его золотистым сумеречным светом, и Рафаэль станцевал сиртаки, выучил по-гречески слов пять-десять… Он много смеялся и развлекался, но уже на пятый вечер он воскликнул:
- Вот и кончились каникулы. Мне надо много работать. У меня подписано несколько контрактов в Мексике, и я уже думаю о своих концертах. В этот раз их будет больше пяти. Ты, конечно, представляешь!
А потом, словно между прочим, но с лукавой улыбкой, он сказал мне:
- Ах, биограф! Я чуть не забыл сказать тебе: я буду выступать в Мэдисон-Сквер-Гарден… Да, да, сначала в малом зале, а затем в зале на 24 тысячи человек. Да, конечно, я буду петь на английском и испанском…
Новая улыбка.
- Нет другого выхода. Надо открывать новые горизонты… Нет ничего другого!
Каникулы Рафаэля, его первые каникулы после, не знаю, скольких лет, (были ли раньше каникулы у Рафаэля?) приближались к концу. В самолете на обратном пути он уверял, что вернется в Грецию. Но, вообще-то, Рафаэль никогда не возвращался в места, где уже бывал…, если этого не требует работа. Созерцательное состояние - подобно бомбе для этого неутомимого труженика по имени Рафаэль.
* * *
События стремительно приближались. Рафаэль начал свои выступления по всей Испании: сначала- север, потом - Андалузия, наконец, Леванте. Но, когда Рафаэль приехал в Леванте, его остановило серьезное препятствие: сильный приступ гастрита, и он был срочно помещен в больницу. Его поклонницы рвали на себе волосы, по их щекам текли слезы. Врач порекомендовал Рафаэлю абсолютный 
покой. А тот в отчаянии снова и снова повторял:
- Это со мной происходит из-за того, что я отдыхал. У меня не может быть каникул, я не могу, не могу отдыхать.
С того дня агенству Бермудеса был дан строжайший приказ не давать ему ни дня отдыха. Только в Рождественскую ночь… или в такой же крупный праздник. Во всем остальном, словно он строительный рабочий, ему нравится, ему нужно всегда иметь под рукой необходимые инструменты.
* * *
Пришло время концертов: с 1 по 12 октября включительно, а по воскресеньям по два выступления. Продажа билетов была за пять-шесть дней до начала, и для того, чтобы поддержать порядок среди публики, необходимо было вмешательство полиции. Очередь спускалась по улице Абада, продолжалась по тротуару на углу Гран Виа, а потом проходила перед Галериас Пресиадос. Одна женщина, сбитая с толку, проходя мимо очереди, спросила:
- Есть остатки?
- Нет, сеньора, есть концерты Рафаэля…
Между тем, Рафаэль поговорил с Франком Порселем, с которым он познакомился в Мексике, чтобы тот руководил оркестром. Франк Порсель уже привык ко всему, потому что он - человек, рожденный для успеха. Но то, что он увидел и услышал во Дворце Музыки, такого он еще не видел. В Мексике он был свидетелем того, как на одном из концертов Рафаэля один сеньор упал и сломал два ребра. Его пытались вывести из зала, но он категорически отказался. С пластырем и повязкой он до конца выдержал весь концерт Рафаэля. "Я отказываюсь выходить, - говорил он, - до тех пор, пока он не споет "Huapango torero".
Но Франк Порсель не знал, что на концертах Рафаэля в Мадриде на первом ряду сидела белокурая немолодая женщина, та самая, которая на последнем концерте принесла ему огромный букет цветов, сделанный под национальный флаг. А всего несколько дней назад она принесла инфаркт миокарда, и врач категорически запретил ей любое волнение.
И вот она купила абонемент на все 14 концертов. Она садилась на первом ряду, клала на край сцены свой микрофон и принималась кричать, плакать и аплодировать. Рафаэль, который знал это, потому что ему рассказал об этом врач сеньоры, боялся, что однажды вечером ей придет конец. И каждый раз, когда он пел "Balada de la trompeta", он не мог не взглянуть на первый ряд. К счастью, все концерты сеньора выдержала, как герой.
Концерты (я еще остановлюсь на них подробнее) были настоящим событием. Рафаэль остановил уличное движение на Гран Виа, вызвал безумные овации, а в конце концерта, когда он пел тридцать какую-то песню, его поклонницы, боясь, что у него разорвутся голосовые связки, стали кричать: "Хватит, хватит" Но его голосовые связки были выкованы из железа. А через два дня он уже завоевывал публику Мэдисон-Сквер-Гардена, хотя еще и в малом зале, - заставляя статую свободы по-особому улыбаться ему:
- Welcome, Raphael. New York was waiting for you. (Добро пожаловать, Рафаэль Нью-Йорк ждал тебя…).
